Они молча, спокойно смотрят на него. Кто смаргивая кровавые слезы из пустых глазниц, кто положив на стол руки, выломанные из суставов, кто со свистом выдыхая воздух из перерубленных шей.
Он должен петь. Если не сможет, случится что-то страшное, страшнее смерти. Бернар собирает остатки сил, дергает струны и выпевает первую фразу. Господь милосердный!.. Если бы осел выучился окситанскому наречию, возможно, он и потягался бы с Бернаром. В дикости, фальши и оглушительности. Вторая фраза. Осел смутился бы и отступил. Третья. Сокрушительное поражение. Ослу ничего не остается, как поджать хвост и смиренно удалиться.
Первым не выдерживает Аймерик Пегильян. Охнув, он машет рукой и весело, безудержно хохочет. К нему присоединяются еретички, обе в черных, истлевших на медленном костре платьях — они всплескивают руками, смеются, утирая слезы, блестящие на страшных, обгорелых лицах. Солдаты грохочут во все свои луженые глотки, стуча кулаками по столу. Постанывает от смеха, держась за бока, сеньор Каркассонна; страшная рана на его груди тоже смеется, расходясь и являя миру трепещущее сердце, заходящееся в смехе. Через минуту вся зала дрожит и раскаляется от неистового, вселенского хохота… он волнами окатывает Бернара, застывшего, судорожно прижав виолу к животу.
— Пора. Начинаем. — и старик, исповедовавший Бернара, кивает соседу, еще нестарому монаху в белом одеянии. — В добрый час, брат Доминик.
Они стоят вокруг узкого ложа, на котором простерт Бернар — спящий неспокойно, нехорошо… он дергается, хрипит, порой принимается богохульствовать.
Названный Домиником осеняет себя крестным знамением и, подняв светлые, прозрачные глаза выговаривает первые слова молитвы, призванной уничтожить демона снов, сжечь его бестелесную плоть, а бездуховную душу обречь на вечное проклятие.
Гильем был весьма увлечен. Этот сон особенно удался ему, он с увлечением плел мучительный морок, ничего не опасаясь и не замечая. Он чувствовал, как под его пальцами корчится душа Бернара.
И тут трубадур резко вздрогнул во сне. Но не проснулся. Там, где он был, его ухватили очень крепко. Инкубу показалось, что на него накинули огненную сеть, стягивавшую его все крепче и безнадежнее. Все его попытки вырваться были безуспешны — тот, кто сплел эту сеть, был чист и силен духом, и вера его раскаляла каждую нить неистовым пламенем.
…Она почти закончила письмо, осталось только капнуть розовым воском и приложить печать. Чернила сохли, теряя влажный блеск, и слова, окрашенные ими, тускнели, старели на глазах. Неплотно прикрытое окно с треском распахнулось и в комнату ворвался встрепанный, клекочущий комок перьев. Агнес резко обернулась и задела рукой чернильницу… непроглядно черная лужа растеклась по пергаменту, не давая словам окончательно состариться, поглотила их, вернула в ту бездну смыслов, откуда они появились на свет.
— Да говори же! — птица обессилено упала ей на колени. Она вслушалась в едва различимый клекот… выпрямилась и закусила губы. Встала, бережно положила сокола на вышитую подушку кресла, закрыла глаза и провела по лицу руками, словно что-то стирая… опустила руки… и с пальцев ее потекли вниз тонкие струйки бледного пламени. И вместе с этим холодным огнем стала истаивать, растворяться в ночной мгле и сама хозяйка Монсегюра, госпожа Агнес.
Ей легче легкого найти Гильема. Ведь он ее король. Крылья в считанные мгновения приносят суккуба к только что распустившемуся цветку сновидения. Тишину этого места нарушают голоса, — мерные, спокойные, особенно выделяется среди них один, светлый и непререкаемый. Она слышит их. И видит Гильема — нет, Кон-Науда, связанного с каким-то спящим нитью мастерски сплетенного кошмара, повисшего в огненной сети, из которой ему не вырваться — слишком крепки все нити. И сплетенная королем, и вымоленная святым.
Она знает, что не успеет ни позвать на помощь, ни, тем более, дождаться ее. Король уже не слышит ее, он умирает.
И обернется мое сердце терпким рассветом,
И в горькой лазури счастья утонет оно…
Я не хочу умереть, твоей любви не отведав,
Не подарив тебе желанной оскомины…
Кроа покидает мир сновидений. Горький, рвущий ноздри запах цветка приводит ее к тем, кто осмелился поднять руку на короля. Агнес стоит перед закрытыми дверями. За ними — смерть. Смерть без всякой надежды на хоть какое-то посмертие, ибо у суккубов нет души, которая могла бы в это посмертие отправиться. Кроа улыбается, возвращает себе телесное обличие и распахивает двери.
Молитва прочитана почти до конца; святые отцы заметно устали, даже Доминик с трудом переводит дыхание. Грохот распахнувшейся двери заставляет их обернуться и на секунды прервать ритуал. В комнату вбегает женщина; остановить ее никто не успевает и она хватает спящего за плечи, немилосердно трясет его… и он просыпается.
В тот миг, когда веки Бернара размыкаются, выпуская его из тенет кошмара, в комнате раздается отчетливо слышимый треск — будто рвутся до предела натянутые веревки, одна за другой. А та, что замерла, вцепившись руками в плечи проснувшегося, разжимает пальцы и отступает от его постели.
Она стоит, вытянув руки вдоль тела, запрокинув голову; и так сильно вздрагивает, словно ее избивают кнутом. Кроа вскрикивает всего один раз, ее короткий, отчаянный вопль бьется о потолок, рвется из закрытых окон… Она падает. Сеть, вымоленная святыми отцами и разорванная ее любовью, укрывает ее все новыми и новыми витками.
Бернар, ничего не понимая, смотрит, как у ног Доминика корчится маленькая женская фигурка. Тело, созданное из заимствованного людского тепла, зыбко и бесплотно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35