— Нет, вполне покладист. Как раз по такому всаднику, как я. — Гильем не мог понять, что же так беспокоит его. Ну, странствующий монах — что ж тут такого? И все же… стать, нескрываемая даже рясой… гордый разворот плеч… голос… голос!
Гильем резко откинул капюшон. Почти одновременно с ним монах сбросил куколь.
— Бернар!
— Гиль… брат!.. — и Бернар, отшатнувшись сперва, схватил друга, крепко обнял его, потом отстранил, оглядел всего с ног до головы и снова прижал к груди.
— Что случилось? Как ты? — Бернар спрашивал и не мог скрыть жалости и горечи.
— Пожар… полгода назад. А ты? Почему на тебе эта одежда? — Гильем в свою очередь не мог скрыть изумления.
— Обитель Торонет… два года назад.
Спустя час они сидели в углу общей залы, перед ними на столе стоял почти пустой кувшин, глаза обоих блестели и почти каждая фраза начиналась «а помнишь?»… Первым свою историю рассказал Гильем. Бернар сказал:
— Я так и знал. Тебя и адово пламя не остановит, все одно петь будешь.
— Ты не сказал, как ты… — и Гильем выразительно глянул на рясу.
— Господь призвал… — тут Бернар как-то неловко усмехнулся и сказал совсем другим тоном:
— Я ведь на север отправился. А там… певцов там не особо жалуют. Да и сеньоров южных не любят. Вот святых отцов чтят, монастыри там богаты и могущественны. А еще, брат Гильем, у них на севере добрые копья…
— Бернар…
— Бернара больше нет. Я — брат Ансельм. И я скажу тебе, что если путь твой окажется вдруг страшнее, чем ты думаешь…
— Никогда.
— Не зарекайся. Я тоже думал, буду славен, любим… сеньоры из-за меня передерутся… Не вышло. — Тут Бернар помедлил, словно раздумывая, стоит ли говорить подуманное Гильему.
— Ты живешь своими песнями, Гильем, но мир-то не ими сыт. Миру деньги подавай. Тут, на юге денег много, сеньоры расточительны, всюду изобилие… а север голоден, скуден и зол. Ты что-нибудь слышал об альбигойцах?
— Альбигойцы, сиречь катары, именуют себя прямым последователями апостолов, проповедают равнозначие добра и зла в мире. Мой сеньор бывал при дворе Тренкавелей, там таких много.
— Много?.. тем хуже для них. Гильем, добрых католиков больше. — Бернар выпил слишком много, голова его отяжелела, слова стали отрывисты и тяжелы.
— Это зараза… Юг болен. Не мир я принес, но меч… — Бернар внезапно замолчал, словно опасаясь сказать лишнего.
— О чем ты, Бернар… то есть брат Ансельм? Не трубадурского ума дело всяческие богословские тонкости. Куда ты теперь?
— Я? Домой…в Торонет. А ты?
— В Каркассонн, на турнир.
— На каркассоннский турнир? — в глазах Бернара на миг полыхнул зеленый огонь. — Повезло… верно, надеешься отличиться? Заполучить все и сразу?
Гильем невольно провел рукой по левой щеке. Коротко глянул на друга и ответил:
— Все и сразу, брат певец, — это когда умрешь. Раньше вряд ли. А пока… хватит и немногой радости.
Они замолчали. На следующий день друзья расстались.
Через три дня сеньор Лорака и его немногочисленная свита прибыли в Каркассонн.
Гильем, не снимая низко опущенного капюшона предъявил распорядителю турнира свое приглашение. Тот внимательно прочел его, окинул взглядом фигуру, окутанную плащом, и сказал, что Гильем волен оставаться при своем сеньоре или же поселиться вместе с другими певцами. А поскольку за него ходатайствует сам Аймерик Пегильян, то выступать он будет в числе первых. Пока гости еще трезвы и не пресыщены.
Гильем предпочел остаться при своем сеньоре, не имея охоты бражничать и ссориться со своими товарищами по цеху. Он попросил Жиля рассказать о хозяевах Каркассонна.
— Здешний сеньор? Достойный и благородный рыцарь. Не чета многим, вроде того же Бурлаца, которому сегодня присягнешь на верность, а завтра он же тебя и ограбит. Славный двор, с давними традициями, щедрый и утонченный. Во время танцев пол устилают не тростником, а лавандой и мятой, на жаровнях благовония сжигают не щепотками, а пригоршнями, о том, чтобы вино водой разбавить тут и слыхом не слыхивали… слуги, как на подбор, расторопны и услужливы, придворные девицы — любезны и хороши собой. Что еще? Здесь любят словесные прения устраивать, здешних краснобаев хлебом не корми, дай только поспорить — о чем угодно!.. Любого за пояс заткнут. Сорок лет назад… мне еще отец об этом рассказывал… сам епископ Лодевский, знаток Писания, потерпел здесь поражение от катаров. Так что, друг мой, быть здесь — уже честь для тебя.
Жиль Лорак помолчал и, улыбнувшись, добавил:
— Но что-то подсказывает мне, что завтра сей гордый замок сочтет честью твое присутствие в нем. Ступай отдохни.
Гильем устроился на ночлег в коридоре, рядом с комнатой, в которой расположился его сеньор. В стене оказалась довольно глубокая ниша, сухая и теплая, туда бросили охапку соломы, поверх нее — тюфяк. Прежде чем улечься спать, трубадур выпустил на волю сокола; Письмецо не выносил ночевок в душных стенах человеческих жилищ и всегда просился на вольный воздух. Утром Гильему было достаточно выйти и посвистать, подзывая сокола, и вскорости он прилетал и усаживался на плечо трубадура.
Вечером следующего дня Гильем ушел вглубь замкового сада; когда перестали быть слышны голоса гостей и слуг, он уселся на траву под старой липой, откинул капюшон и тихо, сам себе, запел. Колыбельную. Ждать пришлось недолго. Веки его отяжелели, голос пресекся… трубадур уже сквозь сон услышал шелест легчайших в мире шагов и ощутил, как к лицу его прикасаются крылья.
Проснувшись, он встал и направился к замку; маска сидела на его голове плотно и легко, не мешая, не отвлекая. На ходу Гильем накинул было капюшон, но, поразмыслив с минуту, скинул его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35