Увы, композитор-симфонист не обязательно наделен даром сочинять песенки… На мой взгляд, в виновности Джаспера нет никаких сомнений. Она настолько очевидна с первых же страниц, что читатель испытывает нечто вроде неловкости. Что же до знаменитой «друдианской» полемики – жив Друд или мертв? – то она представляется мне праздной. В то же время некоторые из моих друзей, и среди них писатели большого таланта, полагали, что Диккенс намеренно усыплял недоверчивость читателей и готовил головокружительную до неожиданности развязку. Может быть, но я в этой вере видел преимущественно мираж, столь милый сердцу очень многих романистов: призрак сочинения, последняя страница и даже последняя строка которого полностью меняет его смысл и приводит читателя в состояние оцепенения, близкое к мистическому восторгу, испытываемому человеком, когда после долгих часов подъема в глухих горах глазам его вдруг открывается морская даль… Моррис Джеймс был молодой крепыш с лицом, усеянным веснушками, и большими мозолистыми руками. Чересчур узкий выходной костюм смешно обтягивал его могучую фигуру; непривычный к выходным туфлям, медиум сильно прихрамывал на левую ногу; выражался односложно, с чудовищным американским акцентом. Короче, он демонстрировал полный набор признаков мужлана, которого бесполезно было пытаться выставить презентабельным. Наблюдая за этим явлением, я в то же время заметил, что Фанни Стивенсон отвела в сторону мою кузину. Я стоял слишком далеко, чтобы слышать их разговор, но несколько долетевших до меня слов: «провал», «очевидно», «проходимец» – и гневный взгляд американки красноречиво говорили о том, сколь невысокого мнения она о своем соотечественнике Уилкинсоне. Не было сомнений, что она рекомендовала просто отменить прием. Однако я достаточно знал Дюмарсея и понимал, что на такое он не согласится никогда. Да и было уже слишком поздно. Большинство приглашенных заняли места вокруг приготовленного для сеанса тяжелого круглого стола; одни – просто из вежливости, как Стивенсон, другие – из любопытства, как мистер Хогг, третьи – в тайной надежде раскрыть какой-то обман, как Байат, который не скрывал скептической улыбки. Что касается Уилки Коллинза, то он просто переместился, опираясь на руку Армана, из одного кресла в другое и теперь созерцал лицо медиума с отсутствующим видом игрока в бридж, ожидающего сдачи карт. Сам я занял место слева от Морриса Джеймса, а Борель, недоверчивый француз, – справа. Перед медиумом положили стопку чистых листов и карандаш, который он сгреб своими грубыми пальцами и держал в нескольких сантиметрах над бумагой, в то время как Уилкинсон требовал тишины. Моррис Джеймс закрыл глаза и довольно быстро вошел в контакт – по крайней мере, он так утверждал – с духом некоего Плейнуистля из Бристоля, повешенного два года тому назад за убийство своей жены и двоих детей. (На следующий день я без труда отыскал эту историю в газетах того времени, что, разумеется, ничего не доказывает: те же самые изыскания прекрасно могли произвести Уилкинсон и Джеймс.) Рукой, мало натренированной в письме, Джеймс перевел на бумагу послание этого мертвеца, которое мне было поручено зачитать вслух, что я и сделал, взяв на себя исправление синтаксиса: «Я очень прошу простить мне мое безумие, и помолитесь за меня, пожалуйста». После него настал черед какого-то крестьянина с Украины, который не назвал своего имени и пожаловался на то, что был ограблен и убит каким-то британским солдатом во время Крымской кампании. «Но я не держу зла на англичан; там, где я сейчас, ненависти уже нет!» При этих словах мистер Байат громко расхохотался. – Чем дальше в лес, тем больше дров! Вот наш друг уже и с русского переводит! Моррис Джеймс открыл глаза и тупо уставился на бумагу. Слово взял явно привычный к таким инцидентам мистер Уилкинсон. С невозмутимым апломбом коммивояжера, расхваливающего достоинства своей механической метлы, он разъяснил нам, что такое ксеноглоссия, то есть способность медиумов, погруженных в транс, понимать языки, о которых они в состоянии бодрствования не имеют ни малейшего представления. – Таким образом, господин Джеймс бегло говорил по-русски, потому что вступал в прямой контакт с сознанием умершего. – Несомненно, – проворчал в бороду Байат. – Ведь он говорил по-русски даже лучше, чем по-английски! Проигнорировав это замечание, Уилкинсон повернулся к медиуму. – Прошу вас, Моррис, максимально сконцентрироваться. Можете ли вы вызвать господина Диккенса? – Я… я не знаю, – пролепетал Джеймс. – Я попробую. Должен признаться, на этой стадии сеанса я был недалек от того, чтобы разделить подозрения Байата. Поведение Уилкинсона, его внешность и манеры барышника и слишком заученные формулы иллюзиониста не внушали доверия. Мне казалось, что дух Морриса так же груб, как и его пальцы, и, по моему разумению, этот господин был способен вступать в контакт с душами усопших не более, чем рисовать миниатюры или ремонтировать часы. Однако то, что случилось в следующие мгновения, заставило меня забыть о моих сомнениях, по крайней мере на какое-то время. Моррис Джеймс снова закрыл глаза, и, когда мы по требованию Уилкинсона восстановили живой круг, стол – из цельного дуба, старинное произведение мебельного искусства, весившее, должно быть, не меньше четырех сотен фунтов, – несколько раз дрогнул и затем поднялся в воздух на два или три сантиметра. Байат тотчас нагнулся, пытаясь поймать американцев на месте иллюзионистского преступления, в результате чего стол немедленно упал. – Не разрывайте круг!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73