Я испытывал ужасную неловкость, рассказывая все это, и меня удивило, что Диккенс несколько раз включался в разговор. – Он вам что-нибудь сказал? – Одну фразу, одну-единственную: «Да-да, Эварист, хорошо… еще несколько страниц, и все». Наступило продолжительное молчание. Диккенс, казалось, обдумывал мои слова. Я увидел, что на лбу его появились в точности те же морщины, что я заметил у него утром, когда он писал в шале. – И что потом? – Потом я обнаружил, что лежу на земле, на холодном как лед камне. Я увидел месье Уэллера, который, склонившись надо мной, хлопал меня по щекам. Комната, гора, запах, «человек со спины» исчезли. Мы были на верху башни Гэндальфа. Спустя мгновение я уже смог подняться и осмотреть Рочестер, над которым мы возвышались. Я помню, месье Уэллер сказал: «А парапет-то, по-моему, довольно высокий…» Я думаю, он хотел сказать… Секунду я колебался. Я смотрел на Диккенса, гадая, как он отреагирует. – Он хотел сказать – слишком высокий… Слишком высокий, чтобы такой человек, как Джаспер, мог сбросить вниз другого. Романист вздрогнул, затем слабо улыбнулся: – Месье Борель! Вот и вы тоже путаете Клойстергэм с Рочестером! К тому же… Казалось, он обсуждал сам с собой, следует ли ему заканчивать эту фразу. Он поднес кусочек мяса ко рту, опустил его на край тарелки, глубоко вздохнул: – К тому же это не Джаспер столкнул Друда! Это сделало… одно имя. – Чарльз, вы хорошо себя чувствуете? Я был заворожен словами Диккенса и не вдруг понял смысл вмешательства Джорджины. – Одно имя, – повторил писатель, печально глядя на меня. – На этом имени держится вся книга. Когда слово вторгается в жизнь, ничто не может его остановить. – И, повернувшись к невестке, прибавил: – Нет, я нехорошо себя чувствую. Совсем нехорошо. И это длится уже час. Теперь и мне стало очевидно то, что не укрылось от беспокойного взгляда мисс Хогарт; на Диккенса было страшно смотреть. Его черты были искажены не только крайней усталостью, но и страданием: глаза его остекленели, губы дрожали, ноздри расширялись усилием затрудненного дыхания. Он поднес руку ко лбу, чтобы отереть пот. Крайне встревоженная, Джорджина поднялась: – Я сейчас отправлю Уэллера за доктором Стилом. – Стил – бездарность, – отозвался Диккенс. – Завтра в Лондоне я зайду к Рейнолдсу. Но тут в лице его произошла новая перемена: слегка отвисла челюсть и вытаращились глаза; у него был вид сбитого с толку, смущенного человека, который только что прочел в газете невероятную новость или тщетно пытается ухватить смысл какого-то загадочного сообщения. Он начал очень быстро говорить, спотыкаясь на каждом слоге. В этом потоке неразборчивой речи два слова повторились несколько раз. Джорджина между тем обежала вокруг стола. – Пойдемте, полежите немного, друг мой. – Да, – выговорил Диккенс. – На землю. Но, попытавшись подняться, он выскользнул из рук невестки и тяжело упал на пол. Джорджина кинулась к сонетке, а я склонился над Диккенсом; он был распростерт на спине, ноги его скрестились, одна рука вытянулась вдоль тела, другая легла на грудь. Голова отворотилась набок. При ударе об пол лицо его исказилось; из открытого рта стекала струйка слюны. Глаза закатились, видны были только белки. У него случился приступ тошноты. Затем грудь его приподнялась, и более он уже не шевелился. На звонок явилась служанка, исчезла, появилась вновь, неся подушку и одеяло. – Вы известили господина Уэллера? – спросила Джорджина. – Его не было в его комнате, мадам! – Он, должно быть, на конюшне… или в оранжерее! И поторопитесь… что за бестолочь! Мисс Хогарт бросилась к окну и несколько раз выкрикнула имя. Я тем временем закутал Диккенса в одеяло и устроил его голову на подушке. Но все эти движения я проделывал механически, не вполне сознавая меры случившегося; в ушах моих все еще звучали слова писателя. Я готов был чуть ли не трясти его, чтобы услышать больше. – Он… мертв? – Я не знаю, – ответил я. – Не могу нащупать пульс. Зеркало надо. XIII Натали ждала моего ответа.По существу, у меня в первый раз была какая-то идея. Я хочу сказать, идея в собственном смысле этого слова, а не в смысле idйe fixe. Навязчивая идея (фр.)

Идея, которая принадлежала только мне. Которая требовала для своего воплощения ряда последовательных действий, организованных по закону причинности. И которая, будучи надлежащим образом реализована, материализовалась бы вне моего мозга в достаточно новой для меня форме последствий. Что очень смущало.– Э-э… это замечательно, Натали. Спасибо… большое спасибо. – Однако эти благодарности тут же показались мне слишком мизерными по сравнению с оказанной мне услугой. Растягивая свой ресурс мартини, я лихорадочно искал, что бы еще сказать. – У тебя очень симпатичное… это платье.– Это не платье, это юбка. – Она резко поднялась и вырвала у меня из рук счет бара. – Я это сделала не ради тебя, – холодно бросила она. – Меня унизили, и я этого не забыла, вот и все.Я смотрел, как она идет к своему «Рено-16». «Хм, – подумалось мне, – она унаследовала и машину». И я вновь увидел мадемуазель Борель, терпеливо ожидающую на заднем сиденье, в день, когда я увиделся с Натали перед аптекой. Но «ожидающую» – это неточное слово, как, впрочем, и «терпеливо»: чтобы ожидать, надо различать прошлое и будущее, а чтобы быть терпеливым, надо замечать проходящее время. Мадемуазель Борель не имела ни точек отсчета, ни мерительных инструментов; мадемуазель Борель была выставлена связанной по рукам и ногам под палящее солнце настоящего, как те осужденные, которых некогда приковывали нагими в самый полдень к добела раскаленному солнцем жертвенному камню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73