– Ну, что ты скажешь, Эммелина? – спросила ее Ханна. Та вздрогнула. Почему обращаются именно к ней?
– Довольно об этом, – проговорил отец тихо и озабоченно.
– Но, Генри, подумай! Уже через несколько лет ты смог бы выкупить закладную. Пока вы все были бы сыты. А если она совсем уж не приживется на фабрике, то вернется пораньше.
И только тут Эммелина начала понимать, что Ханна уговаривает отца с матерью отправить ее в Лоуэлл. Не в силах оторвать взгляд от тарелки, она ждала, чтобы отец объяснил Ханне – это немыслимо; в сотый раз думала: и зачем только приехали эти Уоткинсы; надеялась, что сейчас мама напомнит, какая она еще маленькая. (В этот момент впервые она почувствовала, что мала даже для своих лет.) Ища поддержки, она взглянула на мать. Та хотела что-то ответить, но смешалась и покраснела.
Значит, они в самом деле считают это возможным. Готовы услать ее прочь из дома. Ей показалось, что жизнь вдруг покинула тело и оно налилось ужасом, сковавшим ее так сильно, что она потеряла способность двигаться и говорить, да и дышала даже с трудом.
– Подумай, ты сможешь собой гордиться, – сказала ей Ханна.
Подняв взгляд на отца, Эммелина увидела, что он не ест, а лишь слепо тычет в тарелку вилкой. Малыш Уильям, сидевший у матери на коленях, тянулся к кусочку хлеба, лежавшего на их общей тарелке. Младшие дети уже вставали из-за стола, но одиннадцатилетний Эндрю и десятилетняя Гарриет, достаточно взрослые, чтобы в общих чертах понимать, о чем речь, выжидали, стараясь определить, насколько все это важно. Справа от Эммелины, в торце стола, рядом с отцом, сидел Льюк. Притворяясь, что смотрит в тарелку, он неотрывно следил за ней из-под полуопущенных век грустными серыми глазами. Льюк – на одиннадцать месяцев моложе, чем Эммелина, – был ей ближе не только по возрасту, но и по склонностям, и по душе.
Почувствовав, как на глаза набегают слезы, она опустила голову, чтобы их никто не увидел. В горле стоял комок от сдерживаемых рыданий.
А Ханна между тем объясняла, насколько лучше работать на фабрике, чем бесконечно гнуть спину на ферме. Хотя в годы девичества – Эммелине рассказывал это отец – она была твердо убеждена, что правильнее всего жить на ферме в Файетте. Ей было уже тридцать четыре года – вторая молодость позади, – когда, отправившись на церковный праздник в Ливермол Фолс, она повстречала там Абнера Уоткинса. Абнеру было всего двадцать восемь, но он целых двенадцать лет отсутствовал в Ливер-моле, потому что шестнадцатилетним парнишкой ушел из отчего дома в Линн и стал там подмастерьем сапожника. Проработав у него двенадцать лет, он с разбитым сердцем вернулся в родные края, так как на предложение, сделанное им младшей дочери хозяина, отец ответил отказом. Через неделю после знакомства они с Ханной уже поженились и были готовы начать совсем новую жизнь, но не в Линне, а в Лоуэлле. Шел 1832 год, и крупные фабрики процветали. Спустя всего несколько дней по приезде Абнер получил место в фабричной мастерской, занимавшейся ремонтом кожаных изделий, через два года стал управляющим, а еще через три накопил столько денег, что смог открыть в Линне собственное дело. Теперь жена его восхваляла Линн и Лоуэлл и сожалела обо всех, прозябавших в Файетте.
– Будет, Ханна, – сказал отец. – Поговорили – и будет.
– Да, пожалуй. Ей нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли.
Значит, все уже решено? Эммелина не смела взглянуть в глаза матери, опасаясь прочесть в них на эту минуту еще нестерпимый ответ. Собрав тарелки, она отнесла их к плите, сложила в стоявший там таз с горячей водой. Оттирать их было незачем: все съедалось до последней крошки. И даже ее тарелка, на которой кое-что оставалось, после того как из-за спазмов в горле она потеряла способность есть, была абсолютно чиста к моменту, когда Розанна передала ее, чтобы опустить в воду.
Покончив с обедом, отец и старшие братья отправились снова в коровник. Абнер, щуплый и застенчивый, всегда затмеваемый мощной женой, поплелся следом за ними. Мать села прясть. Ханна взяла гребень и принялась чесать шерсть. Придвинув к огню корзинку, Эммелина устроилась было перебирать лежавшую там шерсть, но, когда Ханна уселась рядом с ней, почувствовала, что не вытерпит. Сняв с крючка шаль, она выскользнула из дома, прежде чем младшие дети успели заметить и упросить ее взять их с собой.
Стояла последняя неделя ноября. На улице было хмуро и холодно. Выпавший прежде мелкий снежок не покрыл землю, оставив ее промерзлой и голой. Но видно было, что настоящий снег тоже не за горами. Еще вчера Эммелина молилась о том, чтобы Уоткинсы собрались восвояси прежде, чем снег помешает проехать. Теперь она не могла молиться об их отъезде, так как, возможно, сама должна будет уехать с ними.
Она прошла по каменистому уступу, на котором построен был дом, и спустилась по склону к дороге. Прислонясь к дереву, глянула вверх – на дом и на то, что вокруг. И, переполненная глубокой, усиленной отчаянием любовью, увидела все совершенно иным, чем прежде.
Во времена ее раннего детства дом был белым, но теперь краска облезла и дощатые серые стены производили жалкое впечатление. Крепкий и ладный коровник стоял в отдалении от дома. Он был построен дедом, а тогда считали – чем дальше хлев, тем лучше. Вокруг дома высились толстоствольные старые клены, ясени, пихты. Казалось, кто-то специально посадил их окрест.
На самом деле это дом возвели в кольце зелени. На самой высокой точке холма рос клен, превосходивший по размерам все деревья. Корни его змеились по поверхности, стремясь уцепиться за лучшую почву. Мысленно Эммелина увидела, как они с Льюком качаются на переброшенной через нижнюю ветку толстой и длинной веревке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107