Что в Риме, что в Иерусалиме.
– Кого отпущу вам? – обратился к толпе Пилат. Он еще надеялся на что-то.
– Варавву, Варавву… Отпусти Варавву, – ревела толпа…
– Что сделаю я с Сыном Человеческим?
– Распни, распни Галилеянина.
Пилат горько усмехнулся. Взглянул с сожалением на Га-Ноцри.
– Вот она, Твоя истина, которая исходит с Неба, Сын Человеческий и Царь Иудейский, – разочарованно покачал головой Пилат.
Иисус Галилеянин никак не реагировал на приговор. Его поведение подтверждало догадку Пилата, что Он пришел в мир, чтобы умереть.
Первосвященник и вся его братия в белых одеждах, внимая крикам толпы, согласно кивали.
Пилат подумал, что проиграл, но должен сохранять лицо.
– Да будет так! – с отвращением к этой дикой стране, к этому сонмищу лицемеров, напяливших на себя белые одежды, сквозь зубы процедил Пилат, завершая судилище: – Да будет так!
Ничего более отвратительного в своей жизни он не совершал. Он показал слуге, что хочет умыть руки. Ему подали воды. И тут же на глазах толпы игемон демонстративно умыл и вытер насухо руки. И показал народу, что на них нет крови. Все! Поставлена точка! Но никакого облегчения не наступило. Внутри словно засела заноза.
А тут еще, будто в насмешку, перед тем, как покинуть Гаввафу, Галилеянин тихо сказал, повернувшись к Пилату:
– Не отчаивайся, игемон. Ты не имел бы надо мною никокой власти, если бы не было дано тебе свыше.
Эти последние слова Га-Ноцри озадачили Пилата, но он тут же сделал усилие, чтобы отстраниться от них. Забыть. Но в памяти они запечатлелись, и, как понимает проницательный читатель, игемон еще не раз будет размышлять над ними. Привыкшему смотреть на себя со стороны Пилату смешны были эти увертки его ума.
– Господин, – подал голос стоявший тут же на Гаввафе Варавва. – Я прощен? Иудеи выбрали меня…
– Вышвырни его отсюда, – бросил Пилат центуриону, кивнув на Варавву. Потом поднял глаза на Иисуса, которого уже уводили с Гаввафы. – А Галилеянину на распятии прибейте дощечку: «Иисус Назарей, Царь Иудейский».
Каиафа тут же возник перед игемоном:
– Остановись, прокуратор… Остановись… Не делай этого. Не пиши: «Царь Иудейский». Он не Царь Иудейский. Он – самозванец! Пусть так и напишут: «Сей самозванец, который выдавал себя за Царя Иудейского».
Пилат устало и тяжело посмотрел на Каиафу, на его священнический, украшенный драгоценными камнями тюрбан.
– Нет, первосвященник… Ты рассмешил меня. За семь лет ты так и не узнал Пилата. Пилат что сказал, то – сказал! Что написал, то – написал! Дикси!
И Пилат отвернулся от первосвященника.
Игемон надеялся, что теперь наконец спектакль окончится, хотя внутренне не верил в это. Он полагал, что, если все в городе в праздник пройдет без столкновений, он поторопится поскорее убраться отсюда в Кесарию, к своим музыкантам, поэтам, философам. Только подальше, подальше от этого страшного города, от этой безумной, косной, отвратительной толпы, от жуткого воя этой страшной магрефы и от всех этих первосвященников, Царей Иудейских и Сынов Человеческих…
В Кесарию, в Кесарию, в Кесарию…

Глава 10
Сюрпризы Иерусалима

В Кесарию, говоришь? В Кесарию?
Но игемон, верно, забыл то, что помнит наш внимательный читатель: смертный предполагает, а Небо располагает. Ибо распятием, как знает сегодня каждый дее-способный мирянин, дело Царя Иудей-ского не закончилось. Оказалось, что это было только началом. Началом начал. Так сказать, прологом. Увертюрой к вселенскому повороту. Повороту, у истоков которого волею судеб оказались герои нашего повествования, и, конечно же, в первую очередь игемон, римский прокуратор Понтий Пилат…
Закончилась праздничная трапеза. Выпито чудесное эшкольское вино первосвященника Каиафы, в которое, по мнению Клавдии Прокулы, хитрый первосвященник подмешал-таки какого-то расслабившего железную волю прокуратора зелья. Но «что сделано, то сделано», как любил выражаться Пилат. И пора, пора возвращаться в спокойную и уютную резиденцию в Кесарии. К фонтанам, к мраморным богам и богиням, к аллее, уставленной скульптурами императоров, к привычным вещам и любимым книгам. А на душе таки пакостно. Пилат всеми фибрами чувствует, что его крупно подставили. Использовали в какой-то пока еще не понятной ему игре. И он своим изощренным латинским умом, понимал, что последствия этой игры определят остаток дней его жизни. Проживет он их в счастье и радости или пройдут они в тоске и печали… Понимать-то он понимал, но не видел, что тут можно изменить, на что повлиять… Пилат от рождения был фаталистом, а знакомство с иудейским Богом, хотя и косвенное, превратило этот фатализм почти в болезнь. Он, как и Сенека, верил в рок и в судьбу. И когда перед отъездом из Рима он рассказал Сенеке, что в детстве во время кораблекрушения его спас дельфин, оба они согласились, что это рука проведения. Выходит, нужен Им Там Наверху зачем-то римский всадник Пилат, кто-то крупно поставил на него. Но кто? Они долго обсуждали это с Сенекой в термах…
Покончив с казнями в пятницу, в субботу он, чтобы забыться и отомстить иудеям, вместо регламентированного их Богом отдыха много-много работал, просматривал накопившиеся в Иерусалиме документы, пил вино, отдал массу распоряжений, и вот теперь, на третий день после этого неприятного для него события, он уезжает. Со стороны это похоже на бегство. Возможно, Каиафа так и сочтет, но ему плевать… Плевать. Тьфу! Судья ему Рим, а не жалкий иудей-ский синедрион, который без его одобрения не в состоянии даже распять простого бродягу… Поэтому – домой, домой, в ставшую уже родной спокойную, расчудесную Кесарию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89