Он на миг прикрыл ладонью глаза и сразу же опустил руку. Храм стоял недвижим. Возникло предчувствие, что сейчас случится что-то необычайное.
Прокуратор стоял у кресла. Центурионы с удивлением глядели на него. Создавалось впечатление, что он раздумывает, садиться ему в кресло или нет. Пилат и сам поразился накатившей вдруг на него непонятной меланхолии и тут же взял себя в руки. Он решительно сел в кресло и в ожидании арестованного принялся разглядывать толпившихся у Гаввафы людей. Что приготовила ему сегодня иерусалимская чернь? Он ненавидел толпу. Римскую ли, иерусалимскую. Чернь везде одинакова, и ее поведение непредсказуемо. Эти, как пить дать, настроены против Рима…
Из внутренней тюрьмы стражники привели Галилеянина и поставили перед прокуратором. Но первое, что увидел Пилат и не поверил своим глазам: знаменосцы склонили знамена, когда Галилеянина вводили на Гаввафу. Это уже было явным доказательством того, что иудейский спектакль, где пока непонятно, какая роль отведена ему, игемону, прокуратору Понтию Пилату, продолжается. Увы нам, увы, это так! Мудрый Пилат на какой-то миг почувствовал себя пешкой в этой игре и не знал, как ему при таком раскладе на шахматной доске ходить. Он даже не знал, белыми или черными играет.
Пилат спросил знаменосцев:
– Зачем вы сделали так?
Те растерянно переглядывались, пожимали плечами. Они и сами не понимали, как все это произошло.
Пилат велел увести арестованного.
– Если вы опять склоните знамена, я велю отрубить вам головы, – сурово пообещал он.
Арестованного увели и через минуту ввели снова. И снова римские знамена склонились в сторону Галилеянина. Пилата едва не хватил удар. Чтобы прийти в себя, он сделал над собой усилие, до боли сжав подлокотники кресла, на котором сидел. Он видел, как побелели от напряжения кисти рук, и решил, что будет вести себя так, будто ничего не произошло: нет, он ничего не видел, не было никаких знамений. Все идет как обычно. А где-то в глубине сознания возникла мысль, что это Каиафа напускает на него своего еврейского Бога.
Пилат, как и большинство увлекавшихся греческой философией римлян, хоть и поклонялся Юпитеру, в душе был атеистом. Он смеялся, когда еще дома, в Кесарии, жена рассказывала свой странный сон, как он, Пилат, судил иудейского праведника и приговорил несчастного к распятию; посмеялся он и над ней, просившей его спасти невиновного. Смеяться-то Пилат смеялся, но сон все же крепко засел в памяти… Так не события ли того сна сейчас начнут разворачиваться перед ним? Странно, что он напрочь забыл конец этого сна. Он приговаривает проповедника к казни, а потом… Потом… Что было потом, он не помнил. Еще более странным было то, что и жена не могла вспомнить, чем же заканчивался ее сон. А тут еще в Риме в окружении кесаря, как рассказал Галл, оказались его недоброжелатели… Впервые Пилат чувствовал себя игрушкой в чьих-то руках. Но в чьих? Кто ответит игемону на этот вопрос? Сколько бумагомарак возьмутся за это заведомо проигрышное дело. И, как видим, берутся до сих пор. И будут браться.
У арестованного было хорошее, чистое, одухотворенное лицо праведника, большие умные темные глаза, и Он мог бы понравиться прокуратору, если бы не отрешенный слегка взгляд человека, постигшего мир и познавшего суть бытия земного, взгляд как бы показывающий взявшимся судить Его, что их решение мало что значит для Него и что не подсуден Он земному суду. Похоже, этот Бродяга действительно мог быть Царем Иудейским.
Прокуратору стало интересно. Так же бывали ему интересны греческие философы-киники, волхвы, с которыми он любил общаться в своих кесарийских покоях. И он оживился.
– Кто ты? – спросил Пилат арестованного.
– Сын Человеческий, – ответил Галилеянин.
– Допустим. А я тогда – кто? – спросил Пилат.
– Ты? Ты – раб Божий.
– Ладно, – согласился Пилат. Заглянул в бумагу первосвященника и спросил: – А имя у тебя есть, Сын Человеческий?
– Можешь называть меня Иисус Назарянин или Га-Ноцри.
– Так ты из Назарета? Слышал я, что евреи говорят: «Может ли быть что путное из Назарета?»
– Я родился в Вифлееме. Пророк говорил: «В Вифлееме родится младенец …»
Вифлеем! Что-то щелкнуло в голове прокуратора, всплыли в памяти какое-то волновавшие его ранее важные мысли. Они как-то связаны с Царем Иудейским… Но – потом, потом о тех мыслях… Сейчас надо разобраться с этим Га-Ноцри.
– Зачем же ты, Иисус Назарянин, смущал народ: выдавал себя за Царя Иудейского и выступал против еврейского Закона?
Арестованный взглянул на Пилата, как бы решая, стоит ли ему продолжать этот разговор, который, как Он полагал, ничего из предназначенного свыше в Его судьбе не меняет. Однако Ему захотелось еще немного побыть человеком. Ведь это были Его по-следние земные часы. Кто-кто, а уж Он-то знал это. Несколько часов назад Его допрашивал синедрион и обвинил в богохульстве. Фарисеи свидетельствовали, что Галилейский проповедник якобы сказал о Храме Ирода: «Я разрушу Храм сей и через три дня воздвигну другой». Куда же дальше? Они не захотели понять Его. Иисус говорил о внутреннем Храме. О Храме души. Судьи вскричали: как так! Храм, который строили сорок шесть лет, этот богохульник обещает возвести за три дня? Да Он смеется над нами! Есть свидетели, что Он называл себя Сыном Божиим! Можно ли терпеть такое, иудеи? И синедрион объявил: «Повинен смерти». Чтобы привести приговор в исполнение, требовалась только подпись Пилата.
Иисус сказал:
– Я учил людей истине.
Пилат, как мы уже знаем, дружил с молодым римским моралистом Сенекой и любил философские разговоры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89