Разочарование, вызванное непритязательной обстановкой
приема, я, насколько мог, скрыл. Горячих блюд не было, к тому же
из огромного зала убрали все кресла и стулья, дабы гости питались
стоя. Пришлось проявить необходимую в таких случаях ловкость,
чтобы пробраться к тарелкам с наиболее существенным содержимым.
Сеньор Кильоне, представитель костариканской секции
Футурологического общества, очаровательно улыбаясь, разъяснял
неуместность кулинарных излишеств: ведь темой дискуссии будет, в
частности, грозящая миру голодная катастрофа. Нашлись,
разумеется, скептики, утверждавшие, что обществу просто урезали
дотации, отсюда и бережливость устроителей. Журналисты, по роду
занятий вынужденные поститься, шныряли по залу в поисках интервью
со светилами зарубежной прогностики; вместо посла США прибыл
всего лишь третий секретарь посольства, с мощной охраной, один во
всем зале - в смокинге (бронированный жилет трудно укрыть под
пижамой). Гостей из города, как я слышал, подвергали досмотру, и
в холле будто бы уже высились горы изъятого оружия.
Первое заседание было назначено на пять вечера, оставалось
достаточно времени, чтоб отдохнуть, и я снова отправился на сотый
этаж. После пересоленных салатов хотелось. пить, но баром моего
этажа прочно овладели динамитчики и бунтари со своими девицами, я
же был сыт по горло беседой с бородатым папистом (или
антипапистом). Пришлось ограничиться водой из-под крана. Не успел
я допить стакан, как в ванной и обеих комнатах погас свет, а
телефон, какой бы номер я ни набирал, упорно связывал меня с
автоматом, рассказывающим сказку о Золушке. Спуститься на лифте
не удалось - он тоже вышел из строя. Из бара доносилось хоровое
пение молодых бунтарей; те уже стреляли в такт музыке, хотелось
бы думать, что мимо. Подобные вещи случаются и в первоклассных
отелях, хотя утешительного тут мало; но что удивило меня больше
всего, так это моя собственная реакция. Настроение, довольно
скверное после беседы с папским стрелком, улучшалось с каждой
секундой. Пробираясь на ощупь и опрокидывая при этом стулья, я
только кротко улыбался в темноту, и даже колено, разбитое в кровь
о чемоданы, ничуть не уменьшило моей благосклонности ко всему на
свете. Нащупав на ночном столике остатки второго завтрака,
который я заказал в номер, я вырвал из программы конгресса
листок, свернул его, воткнул в кружок масла и зажег. Получилась
коптящая, правда, но все-таки плошка; при ее мерцающем свете я
уселся в кресло. У меня оставалось два с лишним часа свободного
времени, включая часовую прогулку по лестнице, ведь лифт не
работал. Мое душевное состояние претерпевало странные
метаморфозы; я следил за ними с живым интересом. Мне было на
редкость весело, просто чудесно! Я с ходу мог бы привести массу
доводов в защиту всего, что со мною случилось. Мне было ясно как
дважды два, что номер "Хилтона", погруженный в кромешную тьму, в
чаду и копоти от масляной плошки, отрезанный от остального мира,
с телефоном, рассказывающим сказки, - одно из приятнейших мест
на свете. К тому же мне страшно хотелось погладить кого-нибудь по
голове, на худой конец пожать кому-нибудь руку - и чтобы при
этом мы проникновенно заглянули друг другу в глаза.
Я в обе щеки расцеловал бы злейшего врага. Расплывшееся
масло шипело, дымило, и плошка поминутно гасла; то, что "масло"
рифмуется с "погасло", вызвало у меня прямотаки пароксизм смеха,
хотя как раз в эту минуту я обжег себе пальцы, пытаясь снова
зажечь бумажный фитиль. Самодельный светильник едва теплился, а я
мурлыкал себе под нос арии из старых оперетт, не замечая, что от
чада першит в горле и слезы струятся из воспаленных глаз.
Вставая, я упал и ударился лбом о чемодан, но шишка величиной с
яйцо лишь улучшила мое настроение, насколько это было еще
возможно. Почти удушенный едким, вонючим дымом, я прямотаки
покатывался со смеху в приступе беспричинной восторженности.
Потом лег на кровать, не застеленную с утра, хотя было далеко за
полдень; о нерадивой прислуге я думал как о собственных детях:
кроме ласковых уменьшительных прозвищ и нежных словечек, ничего
не приходило мне в голову. А если я задохнусь? Ну что ж - о
такой милой, забавной смерти можно только мечтать. Эта мысль,
совершенно чуждая моему душевному складу, подействовала на меня,
как ушат холодной воды. Мое сознание удивительным образом
расщепилось. В нем по-прежнему царила тихая умиротворенность,
безграничное дружелюбие ко всему на свете, а руки до такой
степени рвались погладить кого ни попадя, что за отсутствием
посторонних я принялся бережно гладить по щекам и с нежностью
потягивать за уши себя самого; кроме того, я несколько раз
подавал левую руку правой - для крепкого рукопожатия. Даже ноги
тянулись кого-нибудь приласкать. Но где-то в глубине сознания
вспыхивали сигналы тревоги. "Здесь чтото не так, - кричал во мне
приглушенный, далекий голос, - смотри, Ийон, в оба, берегись!
Благодушие твое подозрительно! Ну, давай же, смелее, вперед! Не
сиди развалившись, как Онассис какой-нибудь, весь в слезах от
дыма и копоти, с лиловой шишкой на лбу, одурманенный альтруизмом!
Не иначе это какой-то подвох" Тем не менее я и пальцем не
шевельнул. В горле у меня пересохло, а сердце колотилось как
бешеное - не иначе как от нахлынувшей на меня вселенской любви.
Я побрел в ванную, изнемогая от жажды;
1 2 3 4 5 6 7