Быстроглазый сразу разглядел филателистический каталог на письменном столе, и уже о нем не забывал и все старался угадать, где Геннадий Матвеевич коллекцию держит.
Меня угощали чаем с творожным печеньем. Чашки все три были разные, одна со щербинкой; ложки - тоже разные, но я все-таки верил, что коллекция должна быть настоящей. Разговор шел о театре, а хотелось его на марочные дела перевести. Разносилось похожее на пение:
- Ты, Виталий, удивительно Бобчинского сыграл, никто еще эту роль так не трактовал. Твой Бобчинский держится как английский лорд. Но он же не лорд. Где уж там! Вот и получился комический эффект. Ты это интуитивно схватил.
Я старался держаться солидно, только вот ко мне прицепились слова "между прочим".
- Между прочим, я понимаю, - говорил я, - что такое "интуитивно". Вы не беспокойтесь, что я не пойму. У нас дома полно словарей, и папа следит, чтобы я в них заглядывал. Я знаю, что такое "интуитивно", "экспрессивно" и даже "сентенциозно". Вы слышали это слово?
- Да, - сказал Геннадий Матвеевич, - лет сорок тому назад я это слово употреблял и думал, что становлюсь от этого умнее.
Он, конечно, неправильно рассуждал: если ты говоришь "сентенциозно", то сразу видно, что ты не дурак и человек начитанный. Но спорить я не стал.
- Между прочим, - сказал я, - в умственном отношении очень хорошо заниматься коллекционированием марок.
- Бесспорно, - сказал Геннадий Матвеевич. - А как насчет музыки? Музыкой ты увлекаешься?
- Еще бы, - сказал я, - музыка врачует душу! Между прочим, я не только музыкой интересуюсь. Коллекционирование марок тоже хорошее хобби.
Но о марках Геннадий Матвеевич как бы не слышал: поставил на стол какой-то допотопный проигрыватель, пластиночку установил - не стереофоническую, не долгоиграющую, а тоже допотопную. Но все получилось: пластинка завертелась, музыка зазвучала.
- "Розамундочка"! - закричал я. - Вы тоже это любите?
Я скромненько, одной кистью, подирижировал, потом посидел в задумчивости.
- Что делает! - сказал я.
Геннадий Матвеевич согласился, кивнул.
- Так ты, значит, в самом деле интересуешься музыкой, - сказал он, когда Шуберт умолк. - Что ж, перейдем к маркам. Ты так наивно, по своему обыкновению, намекал. Но я таких намеков не понимаю - имей это в виду.
Коллекция находилась в тумбе письменного стола. Она была удивительной! В образцовом состоянии.
- Виталий, - сказал Геннадий Матвеевич, - этой коллекции больше сорока лет. Это единственное, что мне в жизни удалось довести до конца. Но не будем хныкать: другим и этого не удается.
Мы поговорили о марках. Геннадий Матвеевич понял, что я не профан. Я листал кляссеры, как полагается: не цапал, не дряпал, не пожирал глазами, а любовался радостно и хорошо понимал, в честь чего это на улице сегодня праздник справлялся. Это был праздник филателии! И голос Геннадия Матвеевича был украшением этого праздника - как он озорничал, как обещал еще новое веселье! Но и вникнуть в то, что этот голос произносил, тоже было интересно.
- Почему, Виталий, я тебя выделил из всех ребят? Вот загадка. И Зиночка тоже тебя выделила. Почему?
Я знал почему, но не стал объяснять. Люди тянутся ко мне, им нравится со мной общаться и одаривать меня - я это давно заметил.
- Ты не представляешь, Виталий, какой сегодня день. Знаменательный для меня день, торжественный. С юности я мечтал поставить "Ревизора" - и вот осуществилось. Пусть теперь, когда я на пенсии. Раньше никак нельзя было: я играл добрых королей и других симпатичных людей, которых понимал и которым сочувствовал. Но меня не все понимали. Люди, от которых это зависело, не могли поверить, что я могу потянуть "Ревизора". Но все-таки осуществилось! И вот цветы. Никогда, Виталий, никогда ничто не сбывается так, как мы себе это представляем. Вот и все, я сказал свой монолог. Я привел тебя, чтобы был слушатель. Руководствуясь наивной хитростью. Но сейчас мы все поправим: сделаем вид, что я привел тебя в этот дом, чтобы подарить тебе... Ну, скажем, три редкие марки.
Они лежали отдельно, эти три марки, в конверте. Редчайшие. Мне хотелось улизнуть куда-нибудь и долго, сколько захочется, рассматривать их. Но прежде надо было выслушать еще один монолог. Этот монолог произносился вполголоса. Геннадий Матвеевич держал перед собой коллекцию, то вытягивал руки с альбомами, то к груди подносил.
- Ты знаешь, Виталий, какая цена этой коллекции? Догадываешься, правда? Сумму мы не будем называть, чтоб не потрясать воображения. Можно было бы продать всю, можно было бы продать часть, но я решил оставить. Видишь ли, сорок лет я собирал эти марки, так почему же сейчас, когда мы стары, это собирание должно лишиться своего смысла? Ты понимаешь, о чем я говорю? О том, что жизнь человека от начала до конца должна подчиняться высокому смыслу.
О высоком смысле я кое-что знал из тех историй, которые папа печатал на машинке (только там эти слова с большой буквы писались). Но ни за что бы я не поверил, что в жизни можно встретить человека, который с этим самым Высоким Смыслом советуется, продать ему марки или нет. Да кто его видел? Может, это выдумка и больше ничего. Нет, не научный это был подход.
- Зиночка не понимает, - продолжал Геннадий Матвеевич. - Она хочет, чтобы я часть коллекции ликвидировал и чтобы на эти деньги мы ездили по свету и поддерживали свое здоровье.
- Не всю же, - сказала жена Геннадия Матвеевича.
- Ну, подумаем, подумаем, - сказал он.
Я вздохнул и стал смотреть в окно. Во дворе белье сушилось. Я не сомневался, чье оно: из той же компании, что половичок и коврик. Жаль было старых людей: могли бы жить по-человечески.
Мы договорились с Геннадием Матвеевичем, что я его буду навещать во второе и четвертое воскресенье каждого месяца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67