Что до меня, я твердо решил: из Шанхая я сбежал, вынужден в этом признаться, но теперь не отступлю.
— Есть люди, которые считают, что Тан — слабый командир. А что вы об этом думаете? Одни говорят, что японцы его одолеют. Другие утверждают, что японцы войдут в город и поубивают нас в наших домах.
— Тьфу! Эти люди боятся перемен. Нам нужны другие люди, такие как вы и я. Мы, господин Ши, должны проявить твердость. Забудем обо всех трусливых и отсталых, продемонстрируем веру в наш город, в умение президента правильно выбрать главнокомандующего. Иначе кем мы станем? Трусами с белыми от страха лицами? Не стоит забывать: у националистов есть в запасе немало фокусов. Посмотрите туда, за восточные стены. Видите дым?
— Да.
— За восточными стенами горят дома. Их сожгли наши люди. Это ответ тем, кто утверждает, будто у Чан Кайши нет военной политики. Наш ответ — выжженная земля.
Политика выжженной земли. Пусть японцам ничего не достанется. Им нечем будет кормиться, и наступление быстро закончится.
Я испытал невероятное облегчение. После всех душевных терзаний я почувствовал, что реабилитирован, почувствовал, что не один. Мне показалось, что я встретил дорогого старого друга. Мы говорили и говорили, снег падал на наши плечи, в процессе разговора выяснилось, что его семья живет неподалеку от нас с Шуджин. Мы решили продолжить беседу в его доме. Взявшись за руки, пошли к нему. Домик был одноэтажный, под соломенной крышей, ни двора, ни электричества. Вместе со стариком Лю жила жена и их сын-подросток, маленький, темный мальчик. Мне показалось, что лицо его было выпачкано в грязи.
Лю привез из Шанхая много иностранных деликатесов: банки со сгущенным молоком, французские сигареты. Пока разговаривали, мы их много выкурили, словно двое модных парижских интеллектуалов. Лю рассказал, что летом запер свой дом на шанхайской набережной и отправил в Нанкин жену и сына. Сам до времени оставался в университете, спал в лекционном зале, держался за работу, пока это было возможно. Когда город был взят, он избежал пленения — спрятался в пустой бочке в университетской кухне, а затем прибыл в Нанкин вместе с потоком крестьян. Повсюду видел плоскодонные лодки и сампаны, забитые съежившимися эвакуированными.
— Когда добрался до Сучжоу, впервые увидел японских солдат. Видел, как они прыгают через каналы. Перепрыгивают через воду, словно демоны, на спинах подскакивают рюкзаки. Они такие ловкие, ничто их не остановит.
От этих слов мне стало не по себе. У себя в доме Лю Рунде был не таким храбрым и страстным, как на улице.
Время от времени потирал нос или нервно поглядывал в окно. Мне показалось, что, несмотря на пафосные речи, он был озабочен не меньше меня.
— Знаете, — сказал, подняв брови и с улыбкой склонившись ко мне, — я видел Шанхай, весь Шанхай, плывущий по долине.
— Шанхай? Как это может быть?
— Да. Вы думаете, я сошел с ума. Или вижу сон. Но это правда. Я стоял на эскарпе и видел, как Шанхай плывет в глубь страны.
Я нахмурился.
— Не понимаю. Он рассмеялся.
— Да! Какой взгляд! Я точно так же смотрел, когда видел это. Не сразу поверил, что с моей головой все в порядке. Знаете, что я на самом деле увидел?
— Нет.
— Я увидел, что жителей Шанхая охватила паника. Они разобрали целые дома. Целые фабрики. Можете вы это себе представить? Они переправляли их в глубь страны на джонках и пароходах, на юго-восток, в Чунцин. Я видел, как по Янцзы плыли турбины, целый завод, текстильная фабрика… — Он вытянул руку и изобразил покачивание лодки. — Весь Шанхай плыл в Чунцин.
Улыбнулся мне, ожидая реакции, но я молчал. Что-то было не так. Перед нашим разговором жена Лю поставила на стол пирог из тертых каштанов. Пирог был украшен иероглифом из взбитого белка с пожеланием счастья. Сначала мои глаза обратились к знакомому иероглифу, затем в сторону коридора, куда удалилась женщина, и снова вернулись к пирогу. Я подумал о ее поведении — странно отстраненном, — и неожиданно мне все стало ясно.
Конечно. Ну, конечно. Теперь я понял. Я посмотрел на старика Лю, на его сморщенное лицо и седеющие волосы и все понял. Он вел с женой ту же войну, что и я с Шуджин. Он, конечно же, боится японцев, но суеверия и отсталые верования пугают его еще больше. Согласно народной поговорке, мы с ним в одной постели — Лю и я — и видим один и тот же сон.
— Старина Лю, — придвинувшись к нему, я тихо прошептал: — Простите меня. — Испытывая неловкость, постучал пальцами по столу. — Простите меня, если я вас не понял. Я ведь сначала поверил, когда вы сказали, что бояться японцев не следует.
Лицо Лю изменилось. Он сильно покраснел и энергично потер нос, словно собирался чихнуть. Выпрямился в кресле и бросил взгляд в сторону удалившейся жены.
— Да, да, — сказал он. — Именно это я утверждаю. — Он укоризненно поднял палец. — Те, кто сомневается в Гоминьдане, должны посмотреть на нас и увидеть веру в наших глазах. Сохраняйте веру, господин Ши, сохраняйте веру. Мы поступаем правильно.
Снег не прекратился. Я шел домой и старался высоко держать голову. Сохраняйте веру. Мы поступаем правильно. Но во время нашей встречи я обратил внимание на кое-что еще, и от этого на душе скребли кошки. Беседуя с профессором на рынке, смотрел поверх его плеча и заметил, что женщины Нанкина стараются быть незаметными. Потом об этом забыл, а сейчас мои наблюдения снова пришли мне на ум. Женщины пришли на рынок, как обычно, но все они были закутаны в шали, а лица выпачканы углем. Ходили они сильно согнувшись, словно древние старухи, хотя я знал, что большинство из них молоды.
И вдруг я разозлился. Я знал, чего они боятся, когда придут японцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102