В отличие от тебя, который этого не понимает. И так далее. И тому подобное… Но ты все равно не поймешь. И это к лучшему.
Потом он читал мне свой рассказ про Эллочку Пипер. Рассказ был об одиночестве и еще о чем-то. Там были пьяные мятые люди, из рассказа торчали острые коленки пятидесятилетней певички, пучки волос, участковый милиционер с фамилией Кусыця.
Глава 4
А вот и стихи. Наконец-то.

Часы уснули. Юный гондольер
Вникает на открытке в суть пространства.
Восторг в душе его от постоянства
Воды и пенья. Рядом спит Мольер.
Махнув рукой на море злодеянья,
Чугунный Дон-Кихот читает вслух роман,
Где правда торжествует, а обман,
Кольнув легко, не портит мирозданья…
Чудесное старинное изданье.

Это Валера Дедушкин сочинил, в бытность свою в Новобосяцке. Теперь он уехал в Нью-Йорк или Багдад — в гости к шейху.
— Валера, где ты?
Кровь наполеоновских битв ударила мне в голову. Кровавое вино. Ромуальд Амундсен. Закаты. Сны.

Гекзаметр наполовину с льдом.
Поспели крыши, вороватость дяди —
Не потревожит маршала. В снаряде
Нет прока. Нет его и в олухе глухом.
Когда кареты брошены на слом,
Нет смысла выходить в таком смешном наряде,
Чтобы запутаться в безлюдном маскераде
И горести запить роскошнейшим вином.

Ну и так далее… Ну, как моя импровизация? Вздор? Неважно. Стихов хочу, стихов! Сонетной формы хочу. Музыку сонета мне подавай. И вообще — стихов! Что-нибудь этакое, что-нибудь о Бонапарте. О маленьком капрале. И я уже не могу остановиться… Стихов хочу, стихов!

Весь день разжевывать в конторе
Рыхлой жопой стул. Исподтишка
Воспитывать нахлынувшее горе
На краешке листка.
А если вырвется часок досуга,
Дырявым зубом из страдающей десны
По городу пройти знакомым кругом,
В котором центр — сны.
Потом — домой. Горячий душ. Обед.
Бутылочка вина сухого… Матка боска!
Пускай на свете счастья нет —
Как сладко пукнуть, перелистывая Босха!

А? Сила… Это Шурочка про Гришу.
Или:

Полно врать, мы все устали.
Полночь смотрит на дворе…
Спасибо, дедушка, вам, Сталин,
И вам, Бальзак де Оноре.
И вам, сосед по скорбной плоти,
В пыли и в пятнах, мой пиджак.
Все кончено. Мы в переплете —
Гирш, Александр, я, Бальзак.

Это уже мы втроем.
Или же:

Сидят вельветные травест'и,
Пьют воду с'о льдом.
Испанский нищий мямлит стих
И клянчит сольдо.
Дерев зеленый сомбреро,
Блистающие облака…
Печальный мальчик, покрытый флером,
Читает розовый плакат.

Это мы с Шурой.
Глава 5
Это прекрасное предхолерное лето… Этот свернувшийся улиткой август… Эти переполненные огородами дачи… Это все… Где полуголый Гирш, исполненный восточной неги, почесывая брюхо, принимал меня и Шуру «в чалме махровых полотенец, счастлив и розов, как младенец». Облив нас предварительно ключевой водой из бака, живительной влагой, предназначенной для огородных пчел и перепревших в фонтанском зное тыкв. Ну, и чай, как полагается, с вареньем домашнего, можно сказать, изгтовления. Чтоб потом прошибло — и как рукой сняло! А после в блаженной праздности — стих выпустить зеленой свежайшей стрелкой лука:

В прохладе и в сумерках дачных покоев
Веселые сны отдохнувших изгоев…

— Из кого, из кого? — спросил незевающий Гирш. — Из гоев?

— Ищу забытые молельни
И запах Торы…
Я лет своих усталый мельник,
Хранитель горя.


Глава 6
Мы поссорились с Ливанычем. Ленц помирил нас.
— Если бы ты был тонким психологом, Анатолий, ты бы понял, что я этого уже не хотел. Но ты содействовал, и тут твоя вина.
— Я хотел как лучше. Я видел, что обе стороны готовы.
— К чему?
— К общесоюзной и областной славе… (Фимоза, я пошутил).
— Я понимаю, что ты пошутил. И все же…
— Если я полез не к делу, ты сам тут повинен. Отныне я от вас отказываюсь… Идите вы все — знаете куда? И ищите сами себе путей. Я вам не советчик и не отгадчик снов.
— Все равно, Толя, спасибо.
— За что?
— За труд.
— Этот труд мне ни к чему. Возьми его себе.
Беседовали с Олежеком.
— Я пошло себя веду, правда? Я знаю. Я ужасный пошляк сегодня. Но сам бы я не распустился — меня распустил Шуневич. Я провел с ним восемь с половиной часов — и совершенно сломлен. Он меня перемолол.
— Восемь с половиной? Почти как у Феллини.
— Феллини тут нечего делать. Тут было почище.
— У тебя измученный вид.
— Еще бы. В течение восьми часов мы говорили друг другу правду! Представляешь? За всю жизнь я столько не сказал.
— Охотно верю.
— Это страшно изматывает. Теперь я никуда не гожусь. Мы сказали друг другу слишком много гадостей. Так говорить гадости, как мы с Шуневичем, никто не может. Мы не щадили друг друга… Ничего, это полезно. Наконец-то я мог сказать ему, кто он такой. И хоть душа заплевана, но мне в каком-то плане стало легче. Хотя… Черт его знает. Я перестал что-либо понимать вообще… Извини. Я выжат окончательно. Дай закурить.
Странные наши разговоры:
— По-моему, он несчастен. Как тип. Он несчастливый человек, лишенный слуха. Это его беда. Он недоступен музыке. Хотя любит ее. Ему не то что медведь на ухо наступил, но какие-то важные ушные хрящики он ему переломал. Зрелище глухого, играющего на трубе слепых.
— Ах, не говори. Все это оправдание раба.
— Что же тогда не оправдание раба?
— Ничего. Ничего не оправдание раба.
— Что ты заладил? Ты меня сводишь с пути и с ума.
— Никуда я тебя не свожу. Ты олух…
— Куда ты меня привел?
— К обрыву. К месту, где обрывается моя повесть. И юность.
— Что я должен делать?
— Ничего. Ты должен прыгнуть.
— Почему?!
— Чтоб испытать. Испытать ощущение полета. Как ее герои. Итак…
— Я вернусь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41