Его голубые глаза живо блестели, мышцы перекатывались под тканью тонкой рубашки из хлопка. Я заметила, что Барбара потуже затянула поясок платья Мне едва хватило ума не упомянуть, что Хоуп и Серена — ровесницы скорее Барбары, нежели Афры. Вместо этого я спросила, что случилось с картиной Ватто. Лесли коротко сообщил, что продал ее за двадцать три тысячи фунтов. Картину пришлось отреставрировать, и, само собой, цена снизилась. Не удержавшись, я спросила, какие комиссионные Лесли заплатил мистеру Толлоу из антикварной лавки «Ротуэлл-лейн».
— Этот магазин я помню еще по семидесятым, — объяснила я Афре и Барбаре, — когда я была студенткой «Куртолда», жила в подвале у мистера Бека и присматривала за его маленькими дочерьми от первой жены.
— А она еще жива? — Вопрос Афры прозвучал нетактично, но я напомнила себе, что, с точки зрения Афры, семидесятые годы — давняя история. Кому придет в голову скорбеть по тем, кто жил давным-давно, или воздерживаться от упоминания о них из уважения к их близким?
— Насколько мне известно, да, — ответил Лесли. Он расхаживал по моему кабинету, читал бумаги, перебирал письма, выбирал наиболее выгодное положение для картины Аниты, прикладывая ее к стене галереи и оценивая освещение.
— А потом однажды, — продолжала я, — когда все мы вышли из дома вместе — такое случалось нечасто, но, кажется, был день выборов и мистер Бек вернулся с работы пораньше, до закрытия избирательных участков, — мы проходили мимо витрины антикварной лавки «Ротуэлл-лейн». — Мне было все равно, слышит меня Лесли или нет. Он сам явился ко мне в галерею, его никто не приглашал. Рассчитывать на любезность он был не вправе. — В витрине были выставлены две картины, не примечательные ничем, кроме темных тонов и потрепанного вида, — сентиментальный портрет девочки в серовато-белом платье и лошадь, будто нарисованная рукой ребенка.
«Что ты о них скажешь, Мэрион? — спросил Лесли Бек. — Ты же все свободное время пропадаешь в „Куртолде“, ты должна разбираться в живописи».
Разумеется, в «Куртолде» я проводила далеко не все свободное время: после занятий возилась с нудными и несимпатичными дочерьми Беков в обмен на пару неотапливаемых сырых и пыльных полуподвальных комнат, которым Лесли с женой не нашли лучшего применения… Но не будем об этом. Я сразу поняла, что Лесли пытается, выражаясь языком Афры, «завести» меня.
«Можно сказать, это скверный Ватто и еще более скверный Стаббс, — ответила я, — но, возможно, эти картины написал чей-нибудь любимый дядюшка и ни у кого не хватило духу сжечь их».
Все мы толпой ввалились в антикварную лавку, Джослин твердила, что времени у нас в обрез, что избирательный участок скоро закроется, что отдать свои голоса гораздо важнее, чем захламить дом. Мистер Толлоу вынул обе картины из витрины и поставил перед нами.
«Я купил их недавно, — сообщил антиквар. — В каталогах они не значатся».
В магазине пахло пылью, сырой оберточной бумагой и изъеденной древоточцами мебелью. Как и подобало антиквару, мистер Толлоу питал пристрастие к излишествам и экзотике — раскрашенным носовым фигурам кораблей, чучелам птиц в клетках, стеклянным глазам, соперничающим за пространство с вычурной сосновой мебелью.
Мистер Толлоу запросил по двадцать фунтов за каждую картину. Лесли Бек сбил цену до шести и семи фунтов и понизил бы до пяти, если бы Хоуп не закапризничала, Джослин не поторопила мужа, а Серена не засунула в рот стеклянный глаз.
«Если они окажутся настоящими, — сказал мистер Толлоу, — надеюсь, вы известите меня об этом».
Лесли со смехом согласился, отсчитал деньги и, когда мы уже уходили, добавил:
«А вот Мэрион утверждает, будто бы это Ватто и Стаббс! Кстати, она учится на курсах при „Куртолде“«.
Мистер Толлоу опешил, а Лесли засмеялся.
«Не глупи, — одернула мужа Джослин, пока мы почти бегом неслись к избирательному участку. — Это всего-навсего никчемная мазня».
«Не думаю, — возразил Лесли, — у Мэрион зоркий глаз». — Он ущипнул меня за ягодицу, я вскрикнула, Джослин оскорбилась, и мы прибыли на избирательный участок за полминуты до закрытия.
— А за кого они проголосовали? — только и спросила Афра, но я не знала, а если бы и знала, то не сказала бы ей. Это личное дело Лесли и Джослин.
Лесли, находящийся в противоположном углу зала, позвал меня, и я подошла — так послушно, словно перенеслась в прошлое, вновь попала в зависимость от него, и презирала себя за это.
— Я нашел подходящее место для картины Аниты, — сообщил он и указал на самый лучший участок стены, на который взгляд посетителей «Галереи Мэрион Лоуз» падал сразу же, еще с порога.
— Я вообще не собиралась выставлять эту картину, — объяснила я. — Она не соответствует теме выставки.
— Мэрион, хватит капризничать, — перебил Лесли. — Это самое меньшее, что ты можешь сделать. Ты должна была прийти на панихиду. Ты обидела меня, не явившись в церковь.
Его лицо стало печальным, руки задрожали — но не как прежде, от жизненной силы, подталкивавшей Лесли к новым похождениям, а от неподдельной, почти нестерпимой, скорби, отчаяния человека, знающего, что жизнь должна продолжаться, что нет смысла вечно оплакивать потерю близких, но с трудом находящего в себе силы жить.
— Мэрион, — продолжал Лесли, — все мы стареем. Рано или поздно нам приходится прощать и забывать обиды. Разве это время еще не пришло?
Я подумала, что проблема в другом — мы давно забыли и только теперь начинали сознавать: такой комок нам долго не переварить. Но Лесли умел настоять на своем.
— Несправедливо отыгрываться на Аните, — добавил он. — Этого она не заслуживает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76