Не могла
заря нас ни разъять, ни усыпить.
Уснув же наконец, пришлось испить иное:
мне приснилось, будто я —
фигура носовая корабля,
резная «Магдалина». По морям
носясь, я на себе носила шрам,
оставленный меч-рыбой, я пила
крепчайший ветер, плоть моя была
древесная обточена водой,
дыханьем льдов, бессчетной чередой
плавучих лет. Сперва был мягок лед,
я слышала, как кит с тоской поет,
свой ус жалея, вшитый в мой корсет, —
меж ветром и китовым плачем нет
больших различий; позже лед пошел
вгрызаться в нас (мы были — ледокол),
мне грудь стесало напрочь, я была
покинута, точнее — родила
древесный эмбрион, он снег и ночь
сосал, разинув рот, покуда прочь
его все дальше злобный ветер гнал;
еще один свирепый снежный шквал
мне матку вырвал начисто, — вертясь,
она в пространство белое взвилась.
С каким же облегченьем ото сна
я встала поутру, озарена
горячим солнцем, чей спокойный свет,
лаская, гладил мебель и паркет!

Ваш сын неслышно вышел вслед за мной
и со спины так глубоко проник,
что в сердце, еще помнившем ледник,
расцвел цветок, внезапен и багров.
Не знала я, которым из ходов
в меня вошел он, но и весь отель,
и даже горы — все дрожало; щель
чернела, извиваясь, где одна
до этого царила белизна.

3

Сдружились мы со многими, пока
не ведавшими, как их смерть близка;
средь них была корсетница — пухла
и, ремеслу подобно, весела, —
но ночи мы делили лишь вдвоем.
Все длился звездный ливень за окном,
огромных роз тек медленный поток,
а как-то раз с заката на восток,
благоухая, роща проплыла
деревьев апельсиновых; была
я в трепете и страхе, он притих,
мы молча проводили взглядом их,
они, шипя, растаяли в воде,
как тысячи светильников во тьме.
Не думайте, что не было у нас
возможности прислушаться подчас,
как безгранична в спящем мире тишь,
друг друга не касаясь, — разве лишь
он холмик мой ерошил иногда:
ему напоминал он те года,
когда, забравшись в папоротник, там
возился он, играя. По ночам
немало он рассказывал о Вас —
и Вы, и мать стояли возле нас.
Из облаков закат лепил цветы
невыносимой, странной красоты,
казалось, будто кружится отель,
грудь ввинчивалась в сумрак, что густел,
я вся была в огне, его язык
ко мне в ложбинку каждую проник,
а семя оросило мне гортань —
обильная, изысканная дань,
что тотчас превратилась в молоко,
а впрочем, и без этого легко
оно рождалось где-то в глубине,
до боли распирая груди мне;
внизу он осушил бокал вина —
ведь после страсти жажда так сильна —
и через стол ко мне нагнулся, я
лиф платья расстегнула, и струя
забрызгивала все вокруг, пока
губами он не обхватил соска,
другую грудь, что тоже потекла,
я старичку-священнику дала,
все постояльцы удивлялись, но
они нам улыбались все равно,
как будто ободряя — ведь любовь
в отеле белом всем доступна вновь;
в дверь заглянув, шеф-повар просиял,
поток молочный все не иссякал,
тогда он подошел, бокал налил,
под грудью подержав, — и похвалил,
его в ответ хвалили — мол, еда
состряпана на славу, как всегда,
бокалы прибывали, каждый пил,
шутник какой-то сливок попросил,
потом и музыканты подошли,
за окнами, в клубящейся дали,
гас свет — как будто маслом обнесло
и рощи, и озерное стекло,
священник продолжал меня сосать —
он вспоминал свою больную мать,
в трущобах умиравшую, — Ваш сын
другою грудью занят был, с вершин
сползал туман, под скатертью ладонь
в дрожащем лоне вновь зажгла огонь.

Наверх пришлось нам броситься. Он член
ввел на бегу, и бедра до колен
мне вмиг горячей влагой залило,
священник же, ступая тяжело,
процессию повел на склон холма,
мы слышали, как пение псалма
стихало, удаляясь, он мои
засунул пальцы возле члена, и
корсетница-пампушечка, наш друг,
туда же влезла, захватило дух —
я так была забита, но должна
признаться, что еще не дополна,

4

Однажды ясным вечером, когда,
как простыня, озерная вода
алела, мы оделись и пошли
к вершине, пламенеющей вдали,
тропа была прерывиста, узка,
петляла меж камней; его рука
опорой мне служила, но и внутрь
ныряла то и дело. Отдохнуть
решили мы меж тисов, что росли
у церкви; наклоняясь до земли,
щипал траву привязанный осел;
когда Ваш сын, скользнув, в меня вошел,
монахиня с корзиною белья
явилась и сказала, чтобы я
напрасно не смущалась: наш ручей
грехи смывает полностью, — смелей!
То был ручей, что озеро питал,
которое жар солнца выпивал,
чтоб все дождем опять вернулось вниз.
Ее стирать оставив, взобрались
мы в царство холодов, где не растет
ни деревца, где только снег да лед.
Уже и солнце спряталось, когда,
впотьмах в обсерваторию войдя,
мы в телескоп взглянули. Как же он
был звездам предан, звездами пленен!
Вы знаете — они ведь у него
в крови; но только в небе ничего
не видно было — звезды до одной
на землю пали снежной пеленой,
не знала я, что звезды, словно снег,
к земле и водам устремляют бег,
чтоб поиметь их; в этот поздний час
к отелю спуск был гибельным для нас —
мы кончили еще раз и легли.
Во сне он был и рядом, и вдали,
и образы его плелись в узор,
порой я различала пенье гор —
они поют при встрече, как киты.
Всю ночь летело небо с высоты,
в мельчайших хлопьях, и со всех сторон
Вселенной раздавался сладкий стон, —
с тех пор, как начала она кончать,
он столько лет не прекращал звучать;
мы встали утром, звездами шурша
и жажду снегом утолить спеша,
все было — даже озеро — бело,
отель казалось, вовсе замело,
пока трубу он не наставил вниз
и те слова внезапно не нашлись,
что я там надышала на стекле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16