Так завелись. Кто бы мог знать. Эгоистичны, бездумны. Неужто так все и было? Неужто их настолько влекло друг к другу, что все остальное в сравнении с этим меркло? Несчастная жена Дугласа, ее постоянное пьянство, зависимость от врачей; его хорошенькая дочь, вдруг бросившая колледж, променявшая его на жизнь в сельской коммуне в Калифорнии, где пожинала один лишь урожай – марихуану. Муж Вирджинии понятия не имел, что она была неверна ему на протяжении нескольких лет, причем с одним из самых близких друзей, с Дугласом, которому он всецело доверял. Однако незадолго до его смерти (причем какой легкой смерти – он скончался прямо на поле для гольфа, взяв дьявольски сложную лунку, к зависти и восхищению своих компаньонов) он вдруг назвал ее «неразборчивой в связях женщиной». Как это несправедливо! Ведь у Вирджинии за всю жизнь было всего несколько любовников. И Дуглас, разумеется, самый милый из всех, самый добрый, и, разумеется, Вирджиния любила его больше всех.
Кровать так бешено сотрясалась, что Вирджиния перестала понимать: или это Дуглас вконец разошелся, или несносная горничная тычет в нее пылесосом. Нет, это просто невыносимо! Возможно, когда все закончится, она все-таки на нее пожалуется.
Желая поощрить любовника, она начала постанывать. То ли в оргазме, то ли в предвкушении оргазма. Или же в горячечном бреду?
И вдруг так живо и со всей ясностью увидела, что на краешек постели к ним присела девушка. Ее дочь, с раздражающе ироничной ухмылкой старшеклассницы, какой она была несколько лет назад. Когда вдруг удивила Вирджинию вопросом на ярмарке-распродаже. «Ты и мистер Моссер… это правда? Когда я училась в десятом классе?» И Вирджиния почувствовала, как краснеет, и начала бормотать слова отрицания. А дочь, пожав плечами, перебила ее: «Да ладно тебе, мам! Какое это теперь имеет значение!»
Вирджинии хотелось спорить, отрицать. Но разве это действительно имеет значение?
Она открыла глаза и увидела над собой свекольно-красное искаженное лицо любовника. Жилы на лбу вздулись, глаза узкие, как щелочки. Дыхание было таким хриплым и прерывистым, что Вирджиния вдруг испугалась: может, Дуглас тоже умирает?
«Нет. Это просто невозможно».
Она быстро закрыла глаза, желая избавиться от неприятной мысли. И тотчас перед ней предстало самое необычайное и прекраснейшее из видений: Дуглас Моссер в возрасте тридцати пяти лет, в белой футболке, шортах, сандалиях. Вот он наклоняется к ней и протягивает руку. Протягивает руку ей, Вирджинии, жене своего самого близкого друга, чтобы помочь подняться на яхту. И так весело улыбается ей, глаза его сияют, и так многозначительно сжимает ее пальцы, что сердце у нее готово остановиться. И она выкрикивает в полный голос, сейчас, в этой комнате под номером 555:
– Я правда любила тебя! До сих пор люблю! И ничуть не жалею об этом.
Мгновенно ее чресла наполнились восхитительным ощущением – та самая часть ее тела., которая так давно ничего не чувствовала и, казалось, умерла. И эта волна продолжала нарастать, все росла и росла, и ее сотрясала дрожь. Вирджиния впилась ногтями в скользкое от пота тело любовника, рыдающая и беспомощная. А он простонал ей в шею:
– Джинни! Дорогая, милая! Я тоже тебя люблю!
И кровать подпрыгнула, опустилась и содрогнулась.
Боже, какая неловкость! Вместе им удалось наскрести всего сорок четыре доллара шестьдесят центов на чаевые горничной. Дрожащими руками они протянули ей деньги, горничная взяла и долго с подозрением рассматривала бумажные купюры, а мелочь взвешивала в ладони.
А любовники с нетерпением ждали ее вердикта. Ее суждения. Что означает эта насмешливая гримаса на ее лице – презрение, злобу, снисходительное сочувствие? А может, просто жалость?… Нет, скорее всего глаза ее говорили: «Все кончено». Словно и она была рада поскорее убраться отсюда, из душного номера отеля «Парадизо», после долгого и утомительного дня.
Но вот наконец она, к невероятному их облегчению, улыбнулась и сказала, слегка пожав плечами:
– Gracias! – Затем сжала в кулаке скромные чаевые и опустила их в карман.
Железнодорожный переезд
Он бормотал ее имя как заклинание. Гладил и сжимал ее холодные безжизненные пальцы. Всматривался в ее лицо, бледное, неподвижное, выглядывающее из-под бинтов. И бритая голова вся в белых бинтах, напоминавших апостольник у монахини. Веки в синяках, правый глаз поврежден особенно сильно, и он почему-то не отрывал взгляда от этого несчастного глаза, склоняясь над ней низко-низко, как только позволяли металлические поручни кровати. Респиратор, дышащий за нее, масса трубочек, помогающих поддерживать в ней жизнь, – на это он не смотрел. Все это временное, это потом уберут, когда она придет в себя, наберется достаточно сил, чтобы обойтись без них. Веки у нее почти непрерывно дрожали. Несколько раз во время медицинских процедур она открывала глаза в его присутствии, и он видел, как расширены ее зрачки, налиты кровью белки, – ужасное зрелище. Да, глаза ее, но смотрят в никуда, и проблеска сознания в них незаметно.
Тем не менее он все твердил ее имя, не отходил от ее постели, в нем продолжала жить надежда. Когда ему давали понять, что надо себя пожалеть, отдохнуть немного, ведь ночь такая долгая, он впадал в ярость. Она была его женой, женщиной, которую он любил больше жизни, и собственный комфорт волновал его сейчас меньше всего. Он был убежден, что через несколько минут или часов она обязательно откроет глаза, увидит его и узнает, нарушит наконец молчание и заговорит с ним.
Гудок поезда растаял вдали – меланхоличный призывный вздох. Как и ее имя, которое он бормотал еле слышно, – Марта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125