Она садится на один из двух гранитных мельничных жерновов, без видимого дела лежащих в саду.— Этот я после оползня вытащил из-под двухметрового слоя щебенки! А второй весит целую тонну. Вот — служат столами для гостей.— Вижу, — отвечает она, — хорошо придумали. Но как же вы их ворочаете?— Это легко. Нужен только рычаг. Вот смотрите!— Осторожно!Держа одной рукой железный прут, он подсовывает под него булыжник, и жернов начинает приподниматься.— Попробуйте сами!Она пробует, жернов поворачивается, движется.— Да, просто удивительно! — Она смеется. — Это мне напомнило остров Пасхи — никто не понимал, как им удалось воздвигнуть свои статуи… Ее удивляет теплый, мягкий воздух.— Никогда бы не подумала, что здесь, в ущелье, столько солнца.— Да, у меня его тут больше, чем в деревне! Зато летом под этими деревьями прохладно, как в лесу. И полно птиц! А теперь пошли, осмотрите дом.— Замок! — поправляет она.Он вводит ее внутрь, и она проходит по деревянным плашкам, уложенным в слое песка. Они звонко хлопают у нее под ногами.— Паркет у меня дубовый, только я его еще не уложил.Она останавливается перед камином, тоже наполовину недостроенным, восхищенно разглядывает кладку из тщательно обтесанных камней.— Тут еще работать и работать! Но у меня полно времени, вся жизнь впереди.— Вся жизнь! — повторяет она.В ее голосе проскальзывает грусть. И тем не менее она счастлива, даже очень счастлива.— И вы живете здесь?— Да, наверху две комнаты совсем готовы.Вместе они поднимаются по лестнице, проходят мимо пианино, укрытого прозрачной пленкой.— Вот, купил пианино. Хочу научиться играть.— О! — удивляется Ночная Роза.Тицио толчком отворяет дверь — без ручки, шаткую, как театральная декорация. За ней комната — просторная, белая, прекрасная, почти пустая; чуть скошенный потолок разделен рейками на квадраты и выкрашен в голубое, как и деревянный фриз. Похоже, будто у них над головами клетчатое голубое небо.— Ох! — восхищенно вздыхает Роза. — Как мне нравится эта комната!— Она для друзей.И он помогает ей снять манто.— Как хорошо от вас пахнет, — говорит он.Но в то же время отворачивается от нее. «Ему противен мой слишком резкий запах. Тем хуже!» И она отвечает:— Скоро я буду пахнуть травой.Он раскладывает шезлонг, усаживает ее. Прикрывает ей пледом колени, ставит рядом жаровню с углями.— Скоро станет прохладно. Отопления у меня пока нет.— Мне очень хорошо, — говорит она.И закрывает глаза. Наверное, ей никогда не было так хорошо, как сейчас. Белые занавеси волнами бегут вдоль двух стен. Диван покрыт цветной тканью, на большом деревянном кубе стоит пепельница, полная окурков.— Чувствуйте себя как дома. А я пойду приготовлю вам что-нибудь поесть.И он выходит. Дверь остается полуоткрытой; она встает, видит что-то вроде щеколды, задвигает ее. Между дверной рамой и потолком зияет открытое пространство. «Ничего страшного, — думает она, возвращаясь к креслу, — мне все равно нравится эта недостроенная крепость. А как там терраса?»Но ей не хочется выходить; кроме того, все эти бетонные плиты, битум и цинковые обводы действуют ей на нервы. Здесь куда лучше. Она снова переплетает пальцы. Как странно скользят между ними темные бусинки четок, сделанные из сухих ягод Иерусалима! А почему бы ей и не помолиться сегодня, как, бывало, в детстве? Она вполголоса проборматывает «Ave» и засыпает. Черные бусинки исчезли, оставив на ее нежной коже крошечные круглые отпечатки.Проснувшись, она думает: «Ей-богу, мне лучше быть с Тицио, чем с моими любовниками. Он ничего от меня не требует, позволяет спать, не просит мыть посуду».— С вами мне так спокойно живется! — говорит она, когда он входит.Он глядит на нее с плохо объяснимым волнением. Или, может, это жалость? Наверное, она уже не так красива, как прежде, ведь ей больше тридцати пяти. Но нет, она знает, что нравится ему, по-прежнему нравится.— Все-таки дружба лучше любви, — убежденно говорит она.— Ну конечно. Это единственное прочное чувство, как видите! Судите сами: у меня были женщины. Много. Даже слишком много. И что же осталось — ровно ничего! Встретишь случайно какую-нибудь из них — здрасте, до свиданья, и весь разговор.Она замечает, что потеряла кольцо; пальцы у нее стали совсем тоненькие. Но это ее не огорчает, или, вернее, она слишком ленива, чтобы искать его. «Найдется потом!» Но, подняв руки к ушам, чтобы проверить, на месте ли серьги, она вдруг ощущает тошнотворный запах.— Что за тухлятину я ими трогала? — шепчет она.Ей вспоминается, как в школе они с подружками изо всех сил терли ладони, а потом принюхивались к ним и говорили: «Смертью пахнет!» И смеется.— Чему вы смеетесь? — удивляется Тицио.— Да так, вспомнились детские игры. Какими же мы были дурочками! А ведь хорошо быть глупым, правда?— Не думаю, — говорит он.Он ставит перед нею поднос с приготовленной едой. Потом берет молоток и начинает приколачивать доску над дверью, там, где осталась дыра.— Это чтобы вы не мерзли.— Ах, Тицио, как вы добры! С вами я отдыхаю от суровости моих родных братьев.— А они суровы?— Еще как! А мои невестки меня ненавидят.— В семьях это уж всегда так.Оставшись в одиночестве, она опять заснула на низком диване, укутанная в три одеяла и накрытая поверх них рысьим манто.Мыться она не стала. «Не хочу больше мыться!» До чего же приятно попасть в ванную, где еще ничего не стоит, только на цементной стене крупными синими буквами выписано:BAGNO LAVABO (Ванна, раковина)А он вернулся в свою просторную темноватую комнату, где поблескивают реторты. Затворил дверцы шкафа-кухоньки и читает при свете настольной лампы. Долго. Потом тоже засыпает, прямо в одежде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10