Разверзшееся трубою пространство являет точную копию обратной перспективы в иконе. Да и все описание очень похоже на композицию Страшного Суда.
Вообще большие пространства - небо, поле - открываются даже в нашей действительности скорее в обратной, нежели в прямой перспективе. Мы-то крохотные, а пространство громадное и, чем дальше, тем больше и шире выспрь. Раструб трубы разверзается вдаль, и, чтобы передать эту трубную музыку, приходится и ближние вещи разворачивать в том же ракурсе: из подземных глубин - к неизреченному свету.
...Если католичество живет и дышит под знаком Отца, если протестантизм отдает предпочте-ние Сыну, то православие вольно или невольно ставит акцент на третьем сочлене Троицы - на Св. Духе. Образ Пресвятой Троицы (недейственный без третьего Лица) приобрел у нас особый авторитет, как и праздник Троицы, приуроченный ко дню сошествия Св. Духа. Поэтому и спор о "Филиокве" ("и от Сына"), введенном на Западе в дополнение к Символу веры, был столь суров, радикален, что повлек разделение Восточной и Западной церквей. Православие в этом пункте усматривало умаление Св. Духа, который в новой редакции оказывался как бы ниже второй ипостаси - Сына.
С этим незначительным, на современный взгляд, эпизодом - смещением акцента в пользу Св. Духа связано очень многое в религиозной и исторической жизни России: и то, что от Троице-Сергиевой лавры пошла Московская Русь, и что самой знаменитой русской иконой оказалась рублевская Троица, и что повелось у нас старчество, и был Серафим Саровский...
Наша русская чувственность в отношении к чуду, иконам, мощам, обрядам питается осязате-льным, вплоть до магических импульсов, приятием Духа Святаго, Господа животворящего. Его разлитие в мире, приуроченное иной раз к часу праздника-таинства (Крещения, Троицы, Пасхи Христовой), вовлекает всю тварь и плоть земную в круг духовных стяжаний. "Языческие" и "пантеистические" смещения в русском христианском сознании в основе своей православны: Дух мы склонны воспринимать столь же реально, как плоть.
Религия Св. Духа как-то отвечает нашим национальным физиономическим чертам - природ-ной бесформенности (которую со стороны ошибочно принимают за дикость или за молодость нации), текучести, аморфности, готовности войти в любую форму (придите и володейте нами), нашим порокам или талантам мыслить и жить артистически при неумении налаживать повседнев-ную жизнь как что-то вполне серьезное (зачем? кому это нужно? надолго ли? надоело! сойдет и так!). В этом смысле Россия - самая благоприятная почва для опыта и фантазий художника, хотя его жизненная судьба бывает подчас ужасна.
От духа - мы чутки ко всяким идейным веяниям, настолько, что в какой-то момент теряем язык и лицо и становимся немцами, французами, евреями, и, опомнившись, из духовного плена бросаемся в противоположную крайность, закостеневаем в подозрительности и низколобой вражде ко всему иноземному. Слово - не воробей, вылетит - не поймаешь. Слово для нас настолько весомо (духовно), что заключает материальную силу, требуя охраны, цензуры. Мы - консерваторы, оттого что мы - нигилисты, и одно оборачивается другим и замещает другое в истории. Но все это оттого, что Дух веет, где хочет, и, чтобы нас не сдуло, мы, едва отлетит он, застываем коростой обряда, льдом формализма, буквой указа, стандарта. Мы держимся за форму, потому что нам не хватает формы; пожалуй, это единственное, чего нам не хватает; у нас не было и не может быть иерархии или структуры (для этого мы слишком духовны), и мы свободно циркулируем из нигилизма в консерватизм и обратно.
Отсюда же в искусстве - разительное отсутствие скульптуры (может быть, больше других искусств предполагающей осознание формы) - это при нашей-то телесности, "идолопоклонстве", при всех запасах Эллады (кстати, не возродивших скульптуры и на православно-византийской основе). Мы восполнили этот пробел разлитием песни и живописи (течет). К ним подверстывают-ся (при соблюдении чина) нарушение иерархии жанров, вечная жажда русских авторов написать вместо романа евангелие, наши вечные нелады со строгими литературными рамками, неразвитость новеллы и фабулы, аморфность прозы и драмы - духовное переполнение речи... Нам до смешного хочется сразу сказать обо всем.
Отчасти те же черты проявились уже в Византии. Западному: сюзерен и вассалы - противостояло восточное: государь и холопы. От государя ожидается не гарантия (закон), но амнистия (милость, отпущение грехов). Царь, как Божий наместник, не нуждается в доказательст-вах, перед ним все равны, как перед Богом (холопы): на практике - произвол, в идее (в духе) - Царство Божие на земле. Отсутствует лестница ценностей, абсолютный верх и абсолютный низ (при случае они могут поменяться местами), все держится на одном обожествленном лице Базилевса. Кого хочет милует, кого хочет казнит, сам едва передвигаясь под тяжестью одежд и регалий (короста роскоши вместо формы), выстаивая часами положенный караул - представи-тельный манекен Божества, нет его выше, страшнее - нет бессильнее, ткни его пальцем - никто (только Символ). По бесформенному полю скачут, как блохи, выскочки, из рабов в императоры, из грязи в князи, самозванцы, кликуши, прорывы смуты, состояние катастрофы граничит с вершиной могущества.
Худо ли это? Для быта, может быть, худо, для Духа - вполне приемлемо (более, чем западная комфортабельная форма, законность).
Средневековым огородам Европы противостоит на Востоке равнина, на которой люди под ветром жмутся друг к другу - равны, доступны, общительны, земляки и соседи. Земляк! Кто не земляк?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76