Но тело помимо воли само выворачивалось, стараясь принять удары так, чтобы подалее оттянуть смертельный исход.
Один все десять лет, проведенные в лагере, притворялся немым. Освобождаясь, сказал начальникам:
- Ловко я вас одурачил!
- Хороший парень: за пять лет, кроме "майна" и "вира", я ничего от него не слыхал.
- И врач стоит в белом халате.
Я говорю: - Слепну.
Он говорит: - Мания.
(В дурдоме)
- Ну, мы как сидели, смеялись, он ушел...
(Самоубийца)
- Жизнь значительнее, чем мы думаем, да, значительнее, чем мы думаем.
Имеется сорт людей, живущих наполовину и меньше отпущенных им природой возможностей. У которых позади (впереди) иная, запасная возможность прожить в другом месте и по другому поводу, и вот они существуют словно вполсилы и как бы необязательно. Поэтому они мало заметны и молчаливы и даже телесно кажутся не совсем полноценными, не выявленными до конца. Словно спиной растворяются, теряются в темноте, откуда пришли, с тем чтобы бесследно пройти между нами и исчезнуть неузнанными. Лишь узкая полоска видна от человека на нашей поверхности.
Другие осуществились вполне, нашли себя и, действуя в нашей среде, реальны сверх меры, вжились и выжались здесь, энергичные, говорливые, но эта законченность облика внушает легкую жалость: у них ничего нет, кроме наличных данных, которые пройдут без остатка, когда истечет срок.
...Человек, до того истощенный, изъятый во всех отношениях, что от него остались одни, чудовищно, казалось, разросшиеся половые части.
(В бане)
...Похоже, что "Гамлет" - это видоизмененный "Эдип", и как это странно, что там и здесь одна и та же идея - противопоказанного убийства отца и кровосмесительной женитьбы на матери. Эдипов мотив, действующий в античности в образе неизбывной судьбы, отчужден и вынесен у Шекспира во внешнюю ситуацию, с которой спорит по-видимому независимый от нее человек, имеющий право выбора, но оно-то, право, и делает его виноватым и непонятным, так что мы столетия мучаемся, герой он или слабак, и всё лишь потому, что судьбой ему предоставлена свобода реагировать по-своему на ситуацию, по существу исключающую выбор.
Что такое характер в художественной прозе, имеющей определенную склонность в XX веке сменить роман характеров на роман состояний? Не условная ли это фигура, такая же, допустим, как в классицизме олицетворенный порок, добродетель, аллегория и т.д.? Уже у Толстого характер перестает выступать в четко вычерченных границах характерности, позволявших лицу ходить в нарицательных именах, служа экспонатом какого-либо сословия, умонастроения, вроде Печорина или Базарова. Экая вы Анна Каренина, экий вы Левин - сказать нельзя, в отличие от Хлестакова, Обломова, замешанных много плотнее. Физиономия характера начала расплываться, и он из типового явления превратился в только и просто мимически-живое лицо.
Еще дальше идет Достоевский. Разлившаяся по его персонажам стихия одержимости сообщает их идеям, поступкам форму заболевания, сошедшего на человечество смерча, вихря, обуявшего духовного пламени, сжигающего сухожилия и хитросплетения психики в мировом маниакальном пожаре. "Думал он горячо и порывисто", - сказано о мыслях Раскольникова. - "А тела своего он почти и не чувствовал на себе..." Тело - легкая оболочка, она горит изнутри или лопается, как скорлупа, под давлением духа, который селится в человеке и по временам из него высовывается, калеча снятую во владение плоть.
Следом за телом - со скандалом трескается на человеке характер, столь же - оказалось! - преходящий в своей новооткрытой типичности, как муляжи карнавальных масок, устаревшие для Тургенева, но вот и Тургенев устарел в собирании точных черточек, и натуральный роман характеров проваливается в роман состояний.
Эпизодическое лицо, некто Калганов (сцена в Мокром), так же подвижно в своих чертах, немотивированно меняющихся, как и главные герои романа: "Иногда в выражении лица его мелькало что-то неподвижное и упрямое: он глядел на вас, слушал, а сам как будто упорно мечтал о чем-то своем. То становился вял и ленив, то вдруг начинал волноваться, иногда, по-видимому, от самой пустой причины".
Больше о Калганове ничего не известно, но это - эмбрион, готовый в своей задумчивости развиться до полноценного медиума - какими, протянутые в пространство, являются едва ли не все пересонажи Достоевского, неподвижные (кусок провода), вялые до срока и заранее волную-щиеся в предощущении удара. Удар! повело-поехало! низошло! закружились, подхваченные - не жизнью - бурей радения о духе...
Характер в литературе, по-видимому, - это попытка вывести движения души и судьбы из имманентных свойств человека, собранных в более менее четкое, неизменное и замкнутое по образу тела психологическое клише. Конечно, он реален, естественен - так же, как олицетворен-ный порок, ходячая добродетель (что не исключает условности всех этих комбинаций), и поэтому его признак, присутствие встречаются уже у Змея Горыныча. Однако акцент на характере, приведший к его осознанию, развитию и усложнению стали делать тогда, когда человеку подоспело время выступить в полномочной роли Гамлета или Дон-Кихота, превратившись из должностной и подопечной фигуры в самодеятельное лицо, не имеющее руководящих инстанций помимо своего свободного, по всем рассуждениям, "я". В этом смысле характер есть не что иное, как гуманисти-ческая мотивировка судьбы и души, и, как всякая мотивировка, существует лишь в строгой систе-ме исторических координат - с личностью в виде принципа. Отныне персонаж начал действо-вать, повинуясь собственной воле:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76