* * *
В папаше Роко не было ничего сложного. Воинственный, но без сил. Лишенный всего, но и без потребностей. Не знающий радости, но веселый. Смывающий свои сожаления слюной. Безутешный оттого, что не жил (ах, как я это понимала!), и ликующий оттого, что намного пережил самого себя (вот чего я уже не понимала). Он продолжал брызгать слюной. Он рассказывал мне всю свою жизнь, совершенно пустую. Или — что еще хуже — наполненную пустяками. И все это сухим тоном, непререкаемо, как деревенский школьный учитель. Тем временем его леденцы предприняли форсированную атаку. — Как? Ты прячешься в уголках? Этого я от тебя Не ждал. Ты не из тех дев, которые забиваются в углы. Центральное каре — вот единственно правильное построение.
Он съел у меня две помадки, потом за один ход — четыре и еще три. Он играл отлично и уплетал конфету за конфетой.
— Не знаю, — робко заикнулась я, — рекомендуется ли при желтухе поглощать столько сладостей.
— Я на вегетарианской диете, — возразил он. — Сахар получают из тростника и свеклы, а это же растения. Тебе брать… Давай бери! Бери и ешь.
Целый час он упражнял свои ораторские и шашечные таланты. И поглотил при этом все помадки. Меня тошнило от леденцов. К тому же я начинала уставать от язвительной трескотни папаши Роко, мозги которого не знаю почему представлялись мне двумя половинками грецких орехов — некоторые кондитеры украшают этими половинками торты. К счастью, между шутками он делал паузы, заполняя их серьезными замечаниями, как правило, продолжающими то, что было сказано в предыдущую паузу. Он как бы вел параллельно два разговора.
— Знаешь, я ведь тоже не слепой, я все вижу, все примечаю. Например, за тобой я наблюдаю уже порядочное время… Ты меня забавляешь. Я всегда забавлялся, глядя, как живут люди. Бывало…
Новое отступление с претензией на шутливость. Рассказав очередную историйку, он продолжал:
— Ты вот тоже вначале забавлялась. Потом четыре или пять болванов приняли тебя всерьез. Тогда и ты тоже приняла себя всерьез. Впрочем, это лучшее, что ты могла сделать… В мое время…
К концу третьей партии явилась Матильда. Она не звала меня, а прямо пришла за мной к папаше Роко.
— Так и думала, что найду тебя тут, — просто сказала она. — Ох, до чего же вы зеленый, папаша Роко!
Старик протянул руку и положил все шесть пальцев на мое распухшее плечо.
— Ваша племянница скажет вам, насколько это соответствует моей внутренней сущности! — загадочно ответил он.
24
“Ты не плачь, Мари, не грусти…” Я напевала, дописывая страницу левой рукой. Она была теперь очень неповоротливой, эта левая рука, и, конечно, окажется ни на что не годной, если ей придется заменять правую. Но ни напрасных знаний, ни напрасных усилий не бывает. Месяцы жизни гусеницы порождают день жизни бабочки.
“Ты не плачь, Мари, не грусти…” Моя левая рука была ребенком, которого я учила писать. Выводимые ею палочки еще могли сойти. Но корявые, неровные буквы оставляли желать лучшего, в особенности буквы не из прямых линий. Я начинала снова и снова. А, Б, В, Г… Чтобы немного себя подбодрить, я принялась выводить фамилии или имена друзей. Печатными буквами. Прописью. Заглавными буквами всех размеров, украшая их кляксами, странными завитками… и комментариями. Л-Ю-К. Мое “Ю” было похоже на “Н” и “С”. Люк — не очень подходящее ему имя. Он “парень не люкс”, как сказал Серж. Кстати, Нуйи! Н-У-Й-И… На этот раз “Н” похоже на “Ю”. Нуйи начинается с упрямого “ну”, а заканчивается многообещающим “и”. Идеальное соответствие! Что касается имени П-А-С-К-А-Л-Ь… то невозможно шутить с таким красивым именем. Мне удались все семь букв, кроме “С”, которое похоже на “О”. Агнец Паскаль! Божий агнец, куда же вы ушли блеять свои псалмы?
* * *
Бедняга пел отходную.
С дневной почтой мне “принесли письмо. Тонкий убористый почерк со всеми знаками препинания, аккуратные переносы и поля — я сразу поняла, от кого оно. Возвращение или прощание? Я быстро пробежала ровные строчки, извещавшие: “Не сердитесь за мое молчание. Во время праздников я был крайне занят. Я уже собирался навестить вас, когда получил телеграмму: моя мама умирала от приступа уремии. Я незамедлительно отправился в Майен, где, как я, кажется, говорил вам, мама уединенно жила в небольшом имении нашей семьи. Агония длилась десять дней, во время которых я не покидал больную. Мы похоронили ее вчера, и вот почему я позволяю себе сегодня вечером написать вам. Я вернусь ночным поездом ”. Следовала подпись — разборчивая, прямая, без росчерка. В букву “П” был вправлен крестик. Для него он означал символ веры. Для меня — лишнюю закорючку. Паскаль плюс еще нечто оправдывающее его существование. А внизу стояла карандашная приписка:
“Это письмо было при мне, когда, направляясь на почту, я оступился на лестнице Монпарнаса. Я поднялся двадцатью пятью ступеньками ниже с двумя переломанными ребрами. Лежу в Кошен е”.
Значит, Паскаль не умолк, Паскаль не отступник. ОВП не совсем умерло. Четыре раза я с волнением перечитывала письмо. “Радуйся, детка! Радуйся! Ты должна радоваться. Это еще не конец. Все начинается снова”. Конечно, конечно, все всегда начинается снова. Я это знала. Тем не менее моя радость оставалась сдержанной, скептической. Если можно так выразиться, пастеризованной. Короче говоря, я была довольна. Он ко мне возвращался. Он. Спокойный Паскаль. Тот, кто меньше всех во мне нуждался. Ах! Если бы мне посчастливилось увидеть на конверте криво, второпях наклеенную марку, ужасные нажимы пера! Или тонкие царапинки мушиных лапок по надушенной веленевой бумаге. Десять писем Паскаля за одно от Нуйи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71