Одну руку он поднял к виску, и, ярко освещенная сзади, она отбросила на стену изображение чего-то вроде краба или съежившегося зверька.
— Как смогу я чего-либо добиться, если вы — мое первое поражение?
На этот раз он наконец попал в цель. Никакой другой аргумент не мог так тронуть Констанцию, голова которой еще глубже ушла в подушку. Используя момент, Паскаль наклонился к этому лицу, с которого он только что согнал всякую иронию, всякую улыбку.
— Один жест, — горячо убеждал он, — я прошу у вас всего один жест. Вы всегда страдали манией жеста. Но за этот вас не упрекнет ни один человек.
Он резко откинул в сторону одеяла, простыню, нашел бесплотную руку и схватил ее за запястье; она была сухая, как карандаш, и заканчивалась искалеченной кистью, на которую было страшно смотреть. Тем не менее эта рука, имевшая всего два пальца, его, кажется, не испугала (должно быть, символ показался ему только еще возвышеннее), и он силой потянул ее ко лбу Констанции, опустил к груди, перевел на левое плечо, оттуда на правое и там оставил. Губы Констанции зашевелились, но не издали ни звука. Паскаль медленно поднялся, удивленный, напуганный собственной грубостью и, возможно, спрашивая себя (так же, как и я), был ли он в этот миг великим или смешным. Дыхание Констанции царапало тишину, терзая ее бронхи. Наконец губы ее снова зашевелились.
— Теперь уходите вон, — прошептала она. Когда он отодвинулся, свет упал на враждебное лицо, изможденное, повернувшееся к нему в темноте; оно не успело измениться, принять другое выражение. Голубые глаза стали твердыми и сухими, как купорос.
— Вон! Вон! — громче повторила она.
Ее лицо судорожно задергалось, искривилось, стало злым. Пока Паскаль пятился, смиренно кланяясь и бормоча извинения, она начала выкрикивать:
— Убирайтесь! В Камерун! В Камерун!
Паскаль бежал.
* * *
Я догнал его на площадке. Он весь дрожал, нервно протирая очки.
— Она уже не совсем в здравом уме, — очень тихо сказал я.
— Несомненно, — сухо ответил Паскаль. Схватившись за перила, он двинулся было вниз, но на первой ступеньке остановился.
— Видите ли, — беззвучно сказал он, — у меня нет больше иллюзий. Она умирает так же, как жила, — без бога. Тем не менее о ней можно сказать то, что сказал Клодель не помню о каком бразильском герое: “Если не касаться религиозных взглядов, можно назвать его фигурой евангелической”.
Казалось, Паскаль находился в страшной растерянности, и у меня не хватило мужества возразить: “То-то и оно! В этом для вас и заключается главная беда: такие люди доказывают вашу бесполезность”. Я позволил Паскалю процедить сквозь зубы утешительную классическую формулу:
— Известны потрясающие случаи — божья благодать помогает прозрению даже в тот момент, когда глаза уже закрываются.
Но ему и этого было недостаточно. Он воодушевился. Этот сдержанный, воспитанный человек схватил меня за пуговицу пиджака и запальчиво зашептал мне в самое лицо:
— Я возьму свой реванш в Камеруне. Вот увидите, какой реванш я возьму!
И он бросился вниз по лестнице, а я смотрел, как его рука быстро скользит по трем пролетам перил, и думал:
“Неужто девочка, сама того не зная, взяла верх? Или, предвидя этот взрыв, она увернулась от Паскаля, чтобы возбудить в нем жажду реванша?”
Вернувшись в комнату Констанции, я застал ее очень спокойной.
— Я не смогла, — слабым голоском сказала она. — Потом без всякого перехода спросила:
— Серж возвращается завтра утром, да?.. И подумать только, что его тоже придется обманывать!
Воскресенье. Констанции все хуже и хуже. Вопреки мнению Ренего, который полагал, что она не протянет и недели, мы думали, что она не протянет и этого дня. Агония началась ночью. Волосок, на котором держалось дыхание, растягивался, обрывался и снова пробивался через засорившуюся волочильню горла. Этот наводящий ужас свист можно было услышать еще на площадке лестницы. Консьержка и соседка с нижнего этажа обосновались в “первозданном хаосе”. Они вязали, обмениваясь пустяковыми воспоминаниями на тему о покойниках и похоронах: “Знаете, Сидони Лаглуар, жена бакалейщика, та вот так и помирала целых три дня”. Когда дыхание умирающей останавливалось, они, напрягая слух, взмахивали спицами, дрожавшими в руках, не забывая, однако, счета своих петель. Затем, как только дыхание возобновлялось со звуком отрываемой медицинской банки, они опускали носы, наклонялись друг к другу и, не останавливаясь, вязали целый ряд. Мадемуазель Матильда сидела в келье, в ногах кровати. Обессиленная проведенными без сна ночами, она молча ждала — ее тревога проявлялась лишь в необычных взмахах того шершавого века, на котором бородавка дрожала, точно красная ягода на краешке листа терновника. Сидя прямо против радиатора, поддерживавшего температуру как в теплице, она поджаривалась на собственном сале, и ее сиреневые скулы покрылись алыми прожилками. Просидев у окна с самого рассвета, я не обмолвился с ней и двумя словами. Мои пальцы медленно сжимались и разжимались. Мы с ней украдкой глядели на тоненький носик, ставший острым, как нож, на прозрачный подбородок и глаза навыкате, политые каким-то блестящим маслом, которые, казалось, были выставлены напоказ в синих кругах на маске из желтого картона; Временами голова Констанции уже лежала неподвижно под массой волос, слипшихся от едкого пота. Обессиленная, она произносила только односложные слова вместе с выдохом. Так, около шести часов она сказала:
— Долго.
Через некоторое время она посчитала необходимым добавить, словно речь шла о том, чтобы воспитать на ее мужестве почтенных свидетелей харакири:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71