Иван Алексеев
ЛЮБОВЬ К ЖИВЫМ ЦВЕТАМ
РАССКАЗ
Помнишь тот мучительный, затягивающий кишки в узел вдох такта в пять
четвертей: NO-BO-DY-E-VER LOVED-ME-LIKE SHE DOES? Боже мой, ведь двад-
цать с чем-то лет прошло! Впрочем, DOES начинало уже следующий, в четыре
четверти такт.
Давным-давно жила-была на белом свете такая страна - Советский Союз,
где я однажды был счастлив.
Внезапный хлопок выстрела. Удивленное, по-детски расцветшее улыбкой
растерянности и непонимания лицо знаменитого боксера: и это все? Сплюс-
нутое и скособоченное тысячью ударов, с маленькими глазками, будто вби-
тыми в глазницы, с белыми зигзагами шрамов над глянцевыми вмятинами в
костях, оно все еще улыбалось, но сквозь улыбку, приоткрывшую кривые ос-
колки зубов, перемежаемые черными влажными пустотами, уже хищно просту-
пал предсмертный оскал, словно боксер пытался левой стороной рта переку-
сить электрический провод.
Судьба - это гармоническая идея личности, а истинная гармония всегда
трагична. Но для чего судьбе понадобилась тавтологическая рифма в том
месте, где так красиво и значительно строку обрывало многоточие? Для че-
го эта кровь, предсмертные стоны, синие, выпавшие наружу языки?
Второй выстрел показался не таким громким, как первый: знаменитый
боксер начал оседать, одной рукой поправляя съехавший галстук, а другой,
растопырив пятерню, как-то странно подгребал, словно пытался что-то,
стоявшее позади, отодвинуть.
Теперь, когда мне известно будущее, я бы хотел навсегда остаться в
том дне, в той набитой, как автобус на окраине в час пик, камере.
Не мне тебе рассказывать, что такое окраина. Я жил в Черемушках, а
ты, должно быть, в каком-нибудь Гольянове или Дегунине. О, эти наши бед-
ные пролетарские окраины, получившие в наследство бесхитростные имена
сгинувших деревень! - с не подросшими еще, тощими деревцами и холодными,
пронизывающими ветрами на остановках автобусов; с огородами под окнами
пятиэтажек, с бельем, без стеснения вывешенным на всеобщее обозрение, с
помойками, выползающими из бачков на асфальт, у которых каждый день слу-
чайно встречаются два соседа в майках и тапочках на босу ногу, и спраши-
вается, почему бы им не поставить ведра и не перекурить?; с лавочками во
дворах, на которых изваяны старухи в платках, одна толстая, оплывшая, со
сползшими с варикозных ног коричневыми чулками, а другая сухая, с воско-
вым застывшим скорбным лицом; с неуютом вечеров, озвученных звоном стек-
ла, пьяным бабьим визгом и пронзительными криками котов; с холодной ис-
париной ночей, черноту которых вдруг прорезал сверк ножа, отраженный от
единственного оставшегося в живых фонаря; с вонью ободранных, темных
подъездов с обгоревшими почтовыми ящиками - охраняемый государством за-
поведник брошенных женщин и детей, завистливых взглядов, вонючих влажных
ртов, из которых всегда несло портвейном и хамсой. Мне кажется, что ты
оттуда же, с окраины, что и тебя оставил отец, а преждевременно соста-
рившаяся мать покупала тебе подешевле и на вырост то, что ты никогда,
под самыми страшными пытками не рискнула бы на себя надеть.
Наши матери были постоянно беременны - родив нас, они некоторое время
сопротивлялись, раздвигая в абортариях бледные ноги с кривыми, в остат-
ках прошлогоднего педикюра пальцами, а потом все-таки подселяли нам в
комнату брата или сестру. В этой же комнате на раскладушках останавлива-
лись приезжие, пропитанные сельскими запахами соломы и скота родственни-
ки, и угол, заклеенный вырезанными из журналов портретами Леннона, Джаг-
гера, Планта, Болана, становился объектом их тупоголового внимания и по-
рицания; иногда по ночам матери подкрадывались с ножницами, чтобы отс-
тричь лелеемый хаир, а потерпев неудачу, рыдали на пустых кухнях, будто
в их одиночестве была повинна длина наших волос.
Думаю, тебе не хуже моего известно, зачем блудные отцы приходят в
свой бывший дом (в отличие от блудных сыновей они никогда не возвращают-
ся): купив наше расположение (цена-то, смешно сказать, десять, от силы
пятнадцать рублей), они неделю, а то и две имели полное право не помнить
о нашем существовании.
Пока он, жалкий, маленький, весь какой-то б/у, мелко покашливая, топ-
тался, переобуваясь в прихожей (мать почему-то так и не выкинула его
скособоченные, со сбитыми задниками тапки), - я, в отличие от сестры,
продолжал сидеть в комнате, приготавливая перед зеркалом выражение лица,
и, лишь в полной мере овладев мимическими мышцами, выходил. Я уже давно
уклонялся от его шатких, на цыпочках поцелуев, и он никак не мог подоб-
рать для меня форму приветствия: рукопожатие, вероятно, казалось ему
слишком официальным, а хлопок по плечу, не знаю, может быть, - фальшиво
оптимистичным? - и в его глазах выступала какая-то неясная мольба, но я
не снисходил до того, чтобы отозваться. В конце концов никто не спраши-
вал моего согласия на появление на этот свет, как никто не спрашивал и
тебя. Нас, спасаясь от одиночества, силой выдернули из вечного покоя не-
бытия (меня, кстати, тащили щипцами), дав взамен лишь убогую суету про-
дуваемых всеми ветрами окраин.
Я думаю, ты тоже мечтала о джинсах - настоящих. Вещью они являлись
лишь на первый взгляд и то лишь потому, что стоили денег. На самом деле
они были знаком посвященности (именно благодаря им праздничные толпы
Центра становились прозрачны, и можно было легко видеть и узнавать друг
друга) и постоянным напоминанием о скоротечности всего сущего: они уми-
рали довольно быстро (всей жизни их было год-полтора), превращаясь в бе-
лесые невесомые лохмотья.
1 2 3 4 5 6