Лысую голову слуги я разглядел, когда в порыве подобострастия он изогнулся очень уж низко и тюрбан камнем свалился с его темени.
Прополоскав глотку бодрящим напитком, я уверенно вошел в царские покои и обнаружил здесь Веронику.
Она была окутана в газовую тунику, сквозь которую просвечивало ее гибкое стройное тело. Длинные ноги, смуглый соблазнительный живот, пышная грудь, которая потрясла меня на параде и мягкий уютный зад, суливший простому смертному несказанное удовольствие.
Запястья рук и ног были перехвачены золотыми браслетами, а нежную шейку обрамляло ожерелье из белоснежного жемчуга.
При виде главной фрейлины я вспомнил, что Тип представил ее как педагога и, признаться, оробел.
По природе я человек робкий, был, во всяком случае, до сих пор. Педагоги, например, в школе подавляли меня своим авторитетом. И сейчас, перед ней, мне почудилось, что я стою у доски, не зная урока, а она, строгий учитель, ждет минуты, чтобы выдать мне очередную порцию морали.
Этих порций за всю мою унылую и порядком поднадоевшую мне жизнь, было такое разнообразное множество, что к тридцати годам я был, кажется, самым аморальным человеком в стране.
Все, что навязывается, приводит к обратным результатам. Нет, я не делал людям зла и ни с кем не сорился, но дошел до того, что за двенадцать лет супружеской жизни ни разу не изменил своей законной жене. Иные полагают, что так, по сути, должно и быть в идеале. Но я категорически против подобного мнения. Зная по опыту (разумеется, чужому), что именно позволяет себе вне семейных рамок большинство современных мужчин, я принципиально не стал бы относить супружескую верность к числу признанных мною официальных добродетелей новейшей цивилизации.
Единственный и, кажется, самый ужасный грех в моей жизни состоял в том, что я перестал верить в добро и в людей. К тридцати трем годам я разочаровался во всем, чему меня учили верить с юношеских лет.
И нестабильная израильская действительность, как нельзя более благоприятствовала моему духовному формированию: политические партии специализировались на обещаниях, политики лгали. Религиозные деятели рвались к власти. Люди завидовали, ненавидели и вредили друг другу. Синагоги раскручивали на пожертвования. Дома меня мучила жена и вдобавок ко всему я никак не мог разбогатеть, хотя и трудился для этого не покладая рук.
Все это на фоне людей процветающих и не прилагающих для этой цели особенных усилий, привело меня в состояние глубокой социальной апатии. Я не голосовал ни за левых, ни за правых. Я перестал доверять государству, и нашел, что оно все более и более делает крен в сторону полицейского режима.
Каждый сорился с каждым и по любому поводу. Политики самого высокого ранга не стеснялись строчить друг на друга доносы в полицию. Разборки, поклепы и сведения счетов с участием виднейших адвокатов современности тянулись годами. Страна изнывала от бюрократии. Страна содрогалась в социальных конвульсиях. Страна билась в религиозной истерии, и над знойными городами иудейского царства витал призрак коллективной шизофрении.
А мир в это время активно жил и развивался. Русские с успехом приобщались к капитализму. Американцы высадили астронавта на луне. Просвещенное человечество с надеждой вступало в век технологии и прогресса. В Израиле же все еще жили по канонам средневековья и от слов выжившего из ума дряхлого раввина, порой зависело, какая именно партия придет к власти.
Я не мог вынести все это, отошел от политики, забыл дорогу в синагогу и сосредоточился на наших семейных неурядицах.
Я бурно переживал бесчисленные ссоры с супругой и на этой почве потерял уверенность в себе. Еще бы, если тебе ежедневно твердят, что ты ничего не стоишь как мужчина и как человек, то, в конце концов, ты действительно начинаешь верить в это.
В итоге я окончательно уверовал в собственную ничтожность, и моя личная жизнь превратилась в сплошное унижение. Почти каждый в ком было хоть немного уверенности в себе, мог обидеть меня. Поначалу я пассивно отвечал на оскорбления, но вскоре зачерствел душой и почти перестал реагировать на них. Я уже ни с кем не общался, а только и делал, что поглощал дешевые сосиски и обвинял себя во всех смертных грехах.
Друзей я потерял, куда-то подевались и родственники, а на работе только и ждали случая, чтобы уволить меня без выходного пособия.
Что касается сексуальной жизни, то ее у меня вроде как и не было. Нет, любовью мы с женой занимались, но не часто. Меня расхолаживали ее ворчливые и надоедливые попреки, а когда все же нам доводилось побаловаться в постели, особых восторгов мое умение у жены не вызывало. Напротив, неумелые попытки внести разнообразие в нашу интимную жизнь, приводили к разлитию у нее желчи и сарказма.
— Мадам, — предложил я дрожащим голосом, — изволите что-нибудь выпить?
— С удовольствием, — задорно отвечала Вероника.
Она почувствовала мое волнение и пыталась приободрить меня.
— Человек, — заорал я, стесняясь своего срывающегося голоса.
Тут же в покои вошел толстяк в тюрбане; в руках он держал поднос с напитками.
Кокетливо наклонив головку вбок, Вероника пригубила красное вино, а я тем временем бросил мимолетный взгляд на просвечивающий через прозрачную ткань темный лобок под вздрагивающим загорелым животом.
«Господи, да она же голая!»
— Сударыня, в чем заключаются ваши обязанности? — неуклюже я пытался скрыть свое волнение.
— Я отвечаю за внешний вид и хорошие манеры ваших жен, — сказала она просто, по-прежнему пытаясь приободрить меня своей доброй улыбкой.
— А они что, в этом нуждаются?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28