22
Пейзаж со свистом проносится мимо, пока я барахтаюсь в своей слизи и мути, злой и скучающий. Часы, минуты, номера в мотелях, машина, обеды, бары, десерты. Все придурки Америки, кроме меня. Крисса. Ничто не меняется в этом мире, думаю я про себя. Я тоже — такой же, как прежде, и это меня удручает, и хочется вмазаться и забыться.
Жара кошмарная. Просто кошмарная. Белье липнет к телу, постоянно приходится отдирать трусы от распаренной кожи, хватая их через джинсы; сам ты весь потный и мокрый, и песок оседает на коже — само тело превращается в инструмент пытки; чувствуешь себя неуклюжим нескладным двенадцатилетним подростком, у которого резко ломается голос, и вдруг отрастают сиськи, как будто природа сошла с ума и решила поизгаляться над человеческим телом, и это так стыдно, это как якорь, который тянет тебя на дно. Я даже не в состоянии нормально дышать, и в довершение всех радостей, член весь горит, словно с него содрали кожу, что может изрядно попортить мою диспозицию.
Только теперь я понимаю, какая это роскошь: «любовь». Любовь — она для детей. Когда ты взрослеешь и начинаешь соображать, что чувствами управляют физиологические потребности и социальные условности, то неизбежно приходишь к выводу, что истинный смысл этого слова, если оно вообще имеет какой-то смысл — это выбор, осознанное решение или слабость; либо это название чувства, по-настоящему независимого от своего выражения, от своего «объекта», каковой, вроде как, обязательно прилагается… Крисса будет меня раздражать, она мне надоест, я стану к ней равнодушен, а потом преисполнюсь запредельной благодарности.
Есть у меня одна бредовая фантазия: а что если затеять какой-нибудь марш в защиту гордости и достоинства джанки. Это будет грандиозное зрелище. Сотни, тысячи нарков маршируют по улицам, с плакатами типа «ГОСПОДЬ БОГ И САМ ТОРЧИТ, НЕ ПРИВЕДИ ГОСПОДИ» или «ТАБАК И СПИРТНОЕ = БОДУН И СМЕРТЬ; ОПИУМ И ГЕРОИН = ФЕЕРИЧЕСКИЙ СЕКС». Телевизионщики берут интервью у горделивых демонстрантов. Костлявый высокий панк в темных очках говорит в камеру: «Вот вы меня спрашиваете, нападал ли я на людей с целью ограбления? А если я вас спрошу: а вы никогда не насиловали белую женщину? Джанки не любят насилия». Смущенный молоденький мальчик в джинсах и кроссовках добавляет: «В отличие от алкоголиков». Худая бледная женщина с плохой кожей, художественный критик, вступает тоже: «Единственное серьезно насилие, которое имеет отношение к наркотикам, это насилие среди наркоторговцев, которые наживаются, благодаря нашей совершенно идиотской политике запрещения наркотических препаратов. Если правительство снимет запрет на наркотики и установит акциз в сто процентов, все равно это будет дешевле, чем нелегальная наркота, которую мы вынуждены потреблять, а так бы все средства поступали в казну государства, да и уровень преступности сократился бы очень существенно, поскольку гангстеров стало бы меньше».
* * *
Но мне так больно, так больно, так больно.
Годы на героине — как обряд инициации. Время в пустыне. Война. Чему я научился за этот срок? Все, что ты творишь, ты творишь над собой, причем никто тебя не заставляет, и если кто-то и виноват, то только ты сам. Так что нечего ныть, и плакаться, и обвинять всех и вся в том, что тебе так плохо. Люди — причудливые гибриды, отличающиеся от других видов переразвитым интеллектом, из-за которого в них развивается нездоровая склонность выдумывать себе идеалы далеко за пределами возможностей их достаточно простенькой нервной системы. Ничего не меняется в этом мире, все остается по-прежнему, разве что на шкале эволюции слишком мелкие деления, так что и не разглядишь… О чем я думаю?! Кажется, я теряю нить… Что?…
Блядь, блядь, блядь. Мудацкая жара. Я весь больной. Мысли — только о дозе. Как это скучно. Мне самому надоело, правда. Да, знаю, знаю: это все — между мной и Господом, а вам это на хрен не надо. Так я вам и не навязываюсь. Кому нужен опухший, и потный, и мутный нарк…
Мы проезжаем Лавлок и Тускарору, Хребет и Волшебный Город, Покателло, Портейдж, Хонивиль, Корин, Бонтифул… Весь день Крисса только и слышит от меня, что «Прости меня» и «Спасибо», но она, кажется, вовсе не напрягается. Поразительное терпение у человека. Сейчас я более-менее отошел, и мне больше не кажется, что с меня заживо содрали кожу, и я уже могу выносить чужие прикосновения, и по ночам мы лежим с ней, обнявшись, и я мысленно обещаю себе запомнить… лежу, такой чистый после вечернего душа, упиваясь покоем и животным теплом, и она вся моя, вся — для меня, словно по волшебству, и я разворачиваю ее лицом к себе, и целую, и все так уютно, так нежно, так бережно, секс — как открытие новой земли, как будто мы вместе, чтобы дарить друг другу неожиданные подарки, как будто нам ничего не нужно для себя, и каждый хочет отдать другому всего себя, и я снова думаю, что, наверное, это и есть любовь, пусть мимолетная, пусть эфемерная, это не важно, узнать ее один раз, значит, узнать ее навсегда, и то, что она не вечна, так и должно быть. Только так — правильно. В этом — сама ее сущность. У нее будут другие мужчины, у меня — другие женщины… ну и что? Главное, мы любим друг друга, а все рассуждения, вопросы и домыслы — это все прах и пыль.
Я пока что забил на книгу, но Крисса ни в чем меня не упрекает.
Как-то под вечер мы приезжаем к большому озеру. После полуночи идем прогуляться по берегу. Фонарей нет, небо затянуто тучами. Луна появляется только эпизодически, в редких разрывах в плотных облаках, воздух как будто подернут туманной дымкой. Вокруг — ни души. Мы одни. Проходим вдоль аккуратной стоянки для трейлеров напротив гостиницы, по темной и тихой дороге, что ведет прямо к воде сквозь деревья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63