Деньги у меня в кармане — это не мои деньги. Это их деньги. Я — как солдат-дезертир, который знает, что его обязательно засечет патруль. Я понимаю, что так нельзя, но ничего не могу поделать. И что хуже всего — вдруг приходит мне в голову, — они могут подумать, что я какой-нибудь робкий педик, который вроде и хочет с ними заговорить, но никак не соберется с духом. Блядь. Я хочу быть крутым и развязным, хочу быть таким же скучающим и молодым, и чтобы мне все было по хую, хочу говорить на их языке — но, как говорится, имею желания, но не имею возможности. Я растерян, надломлен. Я на грани отчаяния.
Останавливаюсь напротив задрипанного магазинчика одежды, перед входом в который собралась небольшая компашка. Надеюсь, что кто-то из них подойдет ко мне, как это всегда происходит в Нью-Йорке. Но они меня не замечают. Верней, замечают, но в упор не видят. Я вижу, что я их нервирую, но все равно продолжаю стоять и ждать. Минуту, еще минуту, еще минуту. Наконец, один из парней отрывается от компании и куда-то идет. Я быстренько перехожу через улицу и устремляюсь вдогонку.
— Привет, — говорю.
Он только косится на меня, но молчит.
— Слушай, парень, — продолжаю я, — я, вообще-то, нездешний, и мне сейчас очень погано. Мне надо ширнуться, но я не знаю, где тут у вас достать джанк. Может, ты мне поможешь? Я заплачу.
Он как будто меня и не слышит.
— Вот, видишь, — я задираю рукав и демонстрирую исколотую вену.
— Ты откуда? — говорит он.
— Из Нью-Йорка.
— Я там был один раз. Девчонки у вас там классные. Ты «У Джорджа» бывал?
— У Джорджа?
— Ага, такой бар в Виллидж.
— В первый раз слышу.
— Сходи как-нибудь. Клевое место.
— Угу, я запомню. — Блядь, блядь, блядь. — Так как тут у вас с наркотой?
— Здесь тебе не Нью-Йорк. Могу достать малость грибов.
— Я уже понял, что здесь не Нью-Йорк. Мне нужен джанк.
— Я подумаю, что можно сделать.
— Ага, ты подумай. А я в долгу не останусь.
— Свяжемся тогда позже.
— Ага.
— Мне надо будет взять тачку…
Я достаю из кармана двадцатку и сую ему в руку. Он смотрит на деньги.
— Где ты остановился?
— В отеле. Но туда нельзя. Может, где-нибудь встретимся? Говори, где и когда.
— Ну, давай на Четвертой, возле «Харди». Это здесь, за углом. Тебе сколько нужно?
— Чего сколько — граммов? Ну, где-то на сотню баксов давай, ага? Может быть, больше. Все зависит от качества.
— Угу. Значит, у «Харди», где-нибудь в три часа дня. Ничего не обещаю, но постараюсь достать.
— Замечательно, — говорю. — И вот еще что: если не будет джанка, тащи все, что есть — перкодан, морфий, кодеин, дезоксин. Ну, в общем, все, что найдешь.
— Понял.
Мы расстаемся, и я возвращаюсь в отель.
20
Не очень приятно сознавать, что все, что ты собой представляешь — это сплошное притворство. Как-то оно удручает. А для меня это великая роскошь — делать вид, что, кроме наркотиков, у меня в жизни есть что-то еще, что имеет значение.
Захожу в какой-то маленький бар без названия, который попадается мне по пути. Внутри прохладно и сумрачно. Пахнет табачным дымом и дезинфицирующим средством, как в большинстве американских баров. У дальней стены — ряд игровых автоматов. Сажусь у стойки. Беру виски и пива.
У меня кружится голова, но через пару секунд все проходит. Сердце как будто увеличивается в объеме. Я зеваю. Глаза слезятся. Я потягиваюсь, словно только проснулся. Перед глазами пляшут какие-то искры. В голове пусто. Голова, как воздушный шар, уплывает куда-то вверх, к потолку, а потом все сдвигается и обрывается, и я снова сижу у стойки, и все тело покалывает. Такое ощущение, что я сейчас просто растаю. Как снег. Хотя самочувствие, как ни странно, не такое уж и поганое. На самом деле, я уже начинаю верить, что смогу пережить ломки и избавиться от зависимости. Все так ясно, так резко. Так по-настоящему. Я вижу свое отражение в зеркале за стойкой. Я как будто сижу там в засаде, внутри затуманенного стекла, за батареей бутылок, в двойном пространстве, отраженном в самом себе. Беру стакан, отпиваю виски.
И вдруг вспоминаю: поэзия. Я сегодня читал Берригана. Мне так себя жалко. Бедный, бедный я. Да, поэзия. Она была и во мне, но я ее бросил. Пытаюсь вспомнить: я сам ее бросил, или это она от меня ушла? Кажется, я опять обломался. Вернись обратно, кретин. Поэзия — это единственная соединительная ткань. И мое желание ее испортить происходит единственно из любви. Я слишком сильно ее люблю. Но поэзию не разрушишь — ее можно лишь спрятать или задвинуть куда подальше и потерять. Поэзия — в жалости. Кто это сказал? Уилфред Оуэн? Рождество на земле. Милосердие. Сострадание. Да. Но жалость — она как замок размером во всю вселенную, и там, в этом замке, есть комнаты, где живет страх, и кадки с чистой водой, куда ты опускаешь лицо, и т.д., и т.п. Может быть, там нельзя жить постоянно, но зато можно туда приезжать на время, и мое отвратительное безрассудство и слепота еще способны передавать взаимодействие поэзии и жизни, ее воплощение, ее слова, и у меня все получится — прямо сейчас, если я буду настойчивым и упорным, смиренным и скромным. Хочется плакать. К чему весь этот маскарад? Но возможно ли по-другому? Может, и нет. И я сейчас просто размяк. Но награда маячит перед глазами. И не важно, чья это награда. Именно это и делает поэзию поэзией. Погоня за вдохновением, отказ от себя. Свобода от плоти и сущности — от своего естества. Кто-нибудь, освободите меня. Мне страшно. Мне страшно, что кто-то увидит меня. Освободите меня, пожалуйста. Сделайте так, чтобы я позабыл о себе. У меня никогда не получится, никогда… Ладно, проехали.
Смеюсь над собой. А что еще остается?! Когда я в последний раз принимал метадон?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63