— с добродушной улыбкой пояснил Стаценко.
Некоторое время они ещё поглядели на «газик».
— Выходит, ещё не все уехали, — сказал Ковалёв, помрачнев.
— Ах, Ковалёв, Ковалёв! — сказал Стаценко грустным голосом. — Нельзя быть таким правоверным — больше, чем сам римский папа, — сказал он, перевирая поговорку, которой Ковалёв и вовсе не знал.
— Я, товарищ Стаценко, человек небольшой, — хрипло сказал Ковалёв, выпрямившись и глядя не вверх, на окно, а на работника на машине, — я человек небольшой и не понимаю ваши намёки…
— Что ж ты на меня-то серчаешь? Я ж тебе ничего такого не сказал… Счастливого пути, Ковалёв! Вряд ли увидимся уже до самого Саратова, — сказал Стаценко, и окно наверху захлопнулось.
Ковалёв невидящими глазами и Ваня с выражением некоторого недоумения поглядели друг на друга. Ковалёв вдруг густо побагровел, словно его обидели.
— Клавка, собирайся! — взревел он и пошёл вокруг машины в здание треста.
Ковалёв действительно был обижен, и был обижен не за себя. Ему обидно было, что человек, не простой, рядовой человек, как он, Ковалёв, который по незнанию обстоятельств дела имел бы право роптать и жаловаться, а человек, подобный Стаценко, то есть приближённый к власти, немало хлеба-соли съевший с её представителями и сказавший им в хорошие времена немало льстивых, витиеватых слов, — этот человек теперь осуждал этих людей, когда они уже не могли заступиться за себя.
Женщина в «газике», вконец обеспокоенная привлечённым ею вниманием, вся порозовев, сердито смотрела на входную дверь в стандартный домик.
Глава восьмая
Распахнув окна, чтобы сквозняком выдуло дым от сожжённых документов, в одной из комнат, выходящих на глухой двор, сидели Иван Фёдорович и с ним ещё двое. Хозяева квартиры выехали несколько дней тому назад. В комнате, как и во всем доме, было пустынно, уныло, бесприютно: живая душа покинула дом, осталась одна оболочка. Предметы были сдвинуты со своих мест. Иван Фёдорович и двое его собеседников сидели не за столом, а посреди комнаты на стульях. Они делились намётками предстоящей работы, обменивались явками.
Иван Фёдорович должен был сейчас уехать на партизанскую базу, куда несколько часов тому назад уже выехал его помощник. Как одному из руководителей областного подполья, Ивану Фёдоровичу надлежало находиться при отряде, базировавшемся в лесу возле станицы Митякинской, на границе Ворошиловградской и Ростовской областей. А двое его товарищей оставались здесь, в Краснодоне: природные донецкие шахтёры, оба они участвовали в гражданской войне во времена ещё той немецкой оккупации и деникинщины.
Филипп Петрович Лютиков, оставленный секретарём подпольного райкома, был немного постарше своего товарища, — было ему уже за пятьдесят. В густых волосах Филиппа Петровича прорезалась неравномерная проседь, больше на висках и в чубе. Седина пробрызнула и в его коротко подстриженных колючих усах. Чувствовалось, что он был когда-то физически сильным человеком, но с годами и в теле и в лице его появилась нездоровая полнота, лицо оплыло книзу, и от этого подбородок, тяжеловатый от природы, казался теперь ещё тяжелее. Лютиков привык следить за собой и даже в нынешних обстоятельствах одет был в опрятный чёрный костюм, плотно облегавший его большое тело, и в чистую белую рубашку с отложным воротничком и туго повязанным галстуком.
Старый мастеровой, герой труда ещё тех первых лет восстановления хозяйства, он выдвинулся как производственник: был директором сначала совсем маленьких, а потом все более крупных предприятий. В Краснодоне он работал уже лет пятнадцать, в последние годы — начальником механического цеха Центральных мастерских треста «Краснодонуголь».
Его товарищ по подполью Матвей Шульга, по отчеству Костиевич, как его чаще и называли, — Костиевич, это по-украински Константинович, — принадлежал к самому первому призыву промышленных рабочих, брошенных на помощь деревне. Родом из Краснодона, он так всю жизнь и проработал потом в разных районах Донбасса на должностях, связанных с деревней. С начала войны он работал заместителем председателя исполкома одного из северных сельских районов Ворошиловградской области.
В отличие от Лютикова, который ещё со времени первой угрозы оккупации знал, что останется в подполье, Шульга получил назначение всего лишь два дня тому назад, по его личной просьбе, после того как район, в котором он работал, был занят немцами. Нашли, что удобно и выгодно оставить Шульгу для подпольной работы именно здесь, в Краснодоне: с одной стороны, он был человек местный, а с другой — его уже здесь мало кто знал.
Матвей Шульга, или Костиевич, был мужчина лет сорока пяти, с сильными круглыми плечами и крепким, резких очертаний, загорелым лицом, с редкими тёмными крапинами в порах лица — этими следами профессии; они остаются навек у людей, долго работавших шахтёрами или литейщиками. Костиевич сидел сейчас в кепке, сдвинутой на затылок, голова его была коротко острижена под машинку, из-под кепки выступало его могучее темя той крепкой кости, что редко выпадает человеку; у него и очи были воловьи.
Во всем Краснодоне не было людей, настроенных так же спокойно и в то же время торжественно-приподнято, как эти трое.
— Хороший народ, прямо, можно сказать, настоящий народ остался под твоим командованием, с таким народом большие дела можно делать, — говорил Иван Фёдорович. — Сам-то ты у кого думаешь жить?
— А там, где и жил, — у Пелагеи Ильиничны, — сказал Лютиков.
На лице Ивана Фёдоровича выразилось не изумление, а как бы некоторое сомнение.
— Что-то не понял я тебя, — сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35