Семья у Шульги была очень простая, как и он сам. Когда семьи работников эвакуировались на восток, семья Матвея Костиевича — жена и двое ребят: девочка-школьница и семилетний сын — не пожелала уехать, и сам Матвей Костиевич не настаивал на том, чтобы семья уехала. Когда он был ещё молодым и партизанил в этих местах, его молодая жена была вместе с ним, и первый их сын, теперь командир Красной Армии, родился как раз в это время. И им, по старой памяти, казалось, что семьи и в трудную пору жизни не должны разлучаться, а должны нести все тяготы вместе, — так они воспитывали и детей своих. Теперь Матвей Костиевич чувствовал себя виноватым в том, что его жена и дети остались в руках немцев, и надеялся ещё выручить их, если они живы.
— Простите меня, — снова сказала жена Проценко, отнимая от лица руку, и сочувственно и виновато посмотрела на Костиевича.
— Що ж, товарищи дорогие… — начал было Иван Фёдорович и смолк.
Пора уже было ехать. Но все четверо почувствовали, что им очень не хочется расставаться.
Прошло всего лишь несколько часов, как их товарищи уехали, уехали к своим, по своей земле, а они четверо остались здесь, они вступили в новую, неизвестную и такую странную, после того как двадцать четыре года они свободно ходили по родной земле, подпольную жизнь. Они только что видели своих товарищей, товарищи были ещё так недалеко от них, что физически их ещё можно было бы догнать, но они не могли догнать своих товарищей. А они, четверо, стали теперь так близки друг другу — ближе, чем самые родные люди. И им очень трудно было расстаться.
Они стоя долго трясли руки друг другу.
— Побачим, що воны за немци, яки воны хозяева та правители, — говорил Проценко.
— Вы себя берегите, Иван Фёдоровичу, — сказал Лютиков очень серьёзно.
— Та я живучий, як трава. Бережись ты, Филипп Петрович, и ты, Костиевич.
— А я бессмертный, — грустно улыбнулся Шульга.
Лютиков строго посмотрел на него и ничего не сказал.
Они по очереди обнялись, поцеловались, стараясь не встречаться глазами.
— Прощайте, — сказала жена Проценко. Она не улыбнулась, она сказала это как-то даже торжественно, и слезы выступили на её глазах.
Лютиков вышел первым, а за ним Шульга. Они ушли так же, как и пришли, — чёрным ходом, через дворик. Здесь были разные хозяйственные пристройки, из-за которых каждый незаметно вышел на соседнюю, параллельную главной, улицу.
А Иван Фёдорович с женой вышли на главную, Садовую улицу, упиравшуюся в ворота парка.
В лицо им ударило жаркое послеполуденное солнце.
Иван Фёдорович увидел нагруженную машину, напротив через улицу, работника на ней и юношу и девушку, прощавшихся возле машины, и понял, почему жена его была так обеспокоена.
Он долго крутил ручкой, «газик» встряхивало, но мотор не заводился.
— Катя, покрути ты, а я дам газу, — смущённо сказал Проценко, залезая в машину.
Жена взялась за ручку своей тонкой загорелой рукой и с неожиданной силой сделала несколько рывков. Машина завелась. Жена Ивана Фёдоровича тыльной стороной ладони смахнула пот со лба, швырнула ручку в ноги шофёрского сиденья и сама села рядом с Иваном Фёдоровичем. «Газик» рывками, будто уросливый конёк, стреляя выхлопной трубой и пуская струйки грязновато-синеватого дыма, побежал по улице, потом наладился и вскоре скрылся за спуском к переезду.
— И понимаешь, входит этот Толя Орлов, — знаешь его? — глуховатым баском говорил в это время Ваня Земнухов.
— Не знаю, он, наверно, из школы Ворошилова, — беззвучно отвечала Клава.
— Одним словом, он ко мне: «Товарищ Земнухов, здесь через несколько домов от вас живёт Володя Осьмухин, очень активный комсомолец, недавно перенёс операцию аппендицита, и его рано привезли домой, и вот у него открылся шов и загноился, не можете ли вы ему достать подводу?» Понимаешь моё положение? Я этого Володю Осьмухина прекрасно знаю, — золото, а не парень! Понимаешь моё положение? «Ну, — я говорю, — иди к Володе, я сейчас зайду тут в одно место, а потом постараюсь достать что-нибудь и зайду к вам». А сам побежал к тебе. Теперь ты понимаешь, почему я не могу поехать с вами? — виновато говорил Ваня, стараясь заглянуть в её глаза, все больше наполнявшиеся слезами. — Но мы с Жорой Арутюнянцем… — снова начал он.
— Ваня, — сказала она, вдруг приблизившись к самому его лицу и обдав его тёплым молочным дыханием. — Ваня, я горжусь тобой, я так горжусь тобой, я… — Она испустила стон, совсем не девичий, а какой-то низкий, бабий, и с этим стоном, забыв обо всем на свете, свободным, тоже не девичьим, а бабьим движением охватила его шею своими большими, полными, прохладными руками и страстно прильнула к его губам.
Девушка оторвалась от Вани и убежала в калитку. Ваня постоял немного, потом повернулся и, размахивая длинными руками, подставляя лицо и растрепавшиеся волосы, которых он уже не поправлял, солнцу, быстро пошёл по улице в сторону от парка.
То вдохновение, которое, как угли под пеплом, теплилось в душе его, теперь, как пламя, освещало необыкновенное лицо его, но ни Клава и никто из людей не видели его лица теперь, когда оно стало таким прекрасным. Ваня один шёл по улице, размахивая руками. Где-то в районе ещё рвали шахты, где-то ещё бежали, плакали, ругались люди, шли отступающие войска, слышались раскаты орудийных залпов, моторы грозно ревели в небе, дым и пыль стояли в воздухе и солнце немилосердно калило, но для Вани Земнухова не существовало уже ничего, кроме этих полных, прохладных, нежных рук на его шее и этого терпкого, страстного, смоченного слезами поцелуя на губах его.
Все, что происходило вокруг него, все это уже не страшило его, потому что не было уже ничего невозможного для него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35