Судя по реакции окружавших меня
людей, это было принято как "beau geste". Но при этом было сказано, что
машины поступят "в распоряжение" только после того, как внушительный отряд
весьма почтенных людей, называемых "ближайшие родственники невесты", будет
вполне обеспечен всем транспортом, который окажется необходим, чтобы и они
могли сойти со сцены. И после несколько непонятной, как мне показалось,
толкотни (во время которой меня зажали как в тиски и приковали к месту)
вдруг действительно начался исход "ближайших родственников": они
размещались по шесть-семь человек в машине, хотя иногда садились и по трое
и по четверо. Зависело это, как я понял, от возраста, поседения и ширины
бедер первого, кто садился в машину.
Вдруг по чьему-то указанию, брошенному вскользь, но весьма четко, я
очутился у обочины, около балдахина, и стал подсаживать гостей в машины.
Не мешало бы поразмыслить, почему на эту ответственную должность
выбрали именно меня. Насколько я понял, неизвестный пожилой деятель,
распорядившийся мною таким образом, не имел ни малейшего понятия о том,
что я брат жениха. Поэтому логика подсказывает, что выбрали меня по
другим, гораздо менее лирическим причинам. Шел сорок второй год. Мне было
двадцать три года, я только что попал в армию. Убежден, что лишь мой
возраст, военная форма и тускло-защитная аура несомненной услужливости,
исходившая от меня, рассеяли все сомнения в моей полной пригодности для
роли швейцара.
Но я был не только двадцатитрехлетним юнцом, но и сильно отстал для
своих лет. Помню, что, подсаживая людей в машины, ч не проявлял даже самой
элементарной ловкости. Напротив, я проделывал это с какой-то притворной
школьнической старательностью, создавая видимость выполнения важного
долга. Честно говоря, я уже через несколько минут отлично понял, что
приходится иметь дело с поколением гораздо более старшим, хорошо упитанным
и низкорослым, и моя роль поддерживателя под локоток и закрывателя дверей
свелась к чисто показным проявлениям дутой мощи. Я вел себя как
исключительно светский, полный обаяния юных великан, одержимый кашлем.
Но страшная духота, мягко говоря, угнетала меня, и никакая награда за
мои старания не маячила впереди. И хотя толпа "ближайших родственников"
едва только начинала редеть, я вдруг втиснулся в одну из свежезагруженных
машин, уже трогавшуюся со стоянки. При этом я с громким стуком (как видно,
в наказание) ударился головой о крышу. Среди пассажиров машины оказалась
та самая шептунья, Элен Силсберн, которая тут же стала выражать мне свое
неограниченное сочувствие. Грохот удара, очевидно, разнесся по всей
машине. Но в двадцать три года я принадлежал к тому сорту молодых людей,
которые, претерпев на людях увечье, кроме разбитого черепа, издают лишь
глухой, нечеловеческий смешок.
Машина пошла на запад и словно въехала прямо в раскаленную печь
предзакатного неба. Так она проехала два квартала, до Мэдисон-авеню, и
резко повернула на север. Мне казалось, что только необычная ловкость
какого-то безвестного, но опытного водителя спасла нас от гибели в
раскаленном солнечном горне.
Первые четыре или пять кварталов по Мэдисон-авеню на север мы
проехали под обычный обмен фразами, вроде: "Я вас не очень стесняю?", или:
"Никогда в жизни не видала такой жары!" Дама, никогда в жизни не видавшая
такой жары, оказалась, как я подслушал, еще стоя у обочины, невестиной
подружкой. Это была мощная особа, лет двадцати четырех или пяти, в розовом
шелковом платье, с венком искусственных незабудок на голове. В ней явно
чувствовалось нечто атлетическое, словно год или два назад она сдала
экзамен в колледже на инструктора по физическому воспитанию. Даже букет
гардений, лежавший у нее на коленях, походил на опавший волейбольный мяч.
Она сидела сзади, зажатая между своим мужем и крошечным старичком во фраке
и цилиндре, с незажженной гаванской сигаретой светлого табака в руке.
Миссис Силсберн и я, непорочно касаясь друг друга коленями, занимали
откидные места. Дважды без всякого предлога, просто из чистого восхищения
я оглядывался на крошечного старичка. В ту первую минуту, когда я только
начал загружать машину и открыл перед ним дверцу, у меня мелькнуло желание
подхватить его на руки и осторожно всадить через открытое окошко. Он был
такой маленький, ростом никак не больше четырех фунтов и девяти-десяти
дюймов, и, однако, не казался ни карликом, ни лилипутом. В машине он сидел
прямо и весьма сурово глядел вперед. Обернувшись во второй раз, я заметил,
что у него на лацкане фрака было пятно, очень похожее на застарелые следы
жирного соуса. Заметил я также, что его цилиндр не доходил до крыши машины
дюйма на четыре, а то и на все пят ь... Однако в первые минуты нашей
поездки меня больше всего интересовало состояние собственного моего
здоровься. Кроме плеврита и шишки на голове, меня донимало
пессимистическое предчувствие начинающейся ангины. Тайком я пытался
завести язык как можно дальше и обследовать подозрительные места в глотке.
Помню, что я сидел, уставившись прямо в затылок водителя, который
представлял собой рельефную карту шрамов от залеченных фурункулов, как
вдруг моя соседка по откидной скамеечке спросила меня:
- А как поживает ваша милая мамочка? Ведь вы Дикки Бриганза, да?
Язык у меня в эту минуту был занят обследованием мягкого неба и
завернут далеко назад.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5