Одна из них, почти вывалив на стол из короткой, яркой кофточки тяжелую и мягкую, как тесто, грудь, тянулась к ухмылявшемуся бездумно барышнику и, кружа многозначительно перед его лицом пьяным скрючивающимся пальцем, назойливо и смешно говорила:— Гражда-анин мой Ваничка, дай задаток Маничке!… Ч-че-стное слово!… Я тебе не хухрю-мухрю, а хухря-мухря, как говорится… Могу и по-русски, могу и по-французски… Ч-чест-ное слово!…И она расслабленно смеялась растянувшимся и вялым, пятнисто-накрашенным ртом, и смех ее хило и неровно падал к столу, как последние, едва собранные капли из опорожненной до дна бутылки.Барышник с проститутками сидел почти вплотную к пианино, и Елена Ивановна чувствовала на своей шее их пьяный, шедший отрыжкой и табаком, горячий дых. Он шел непрерывно, густой волной, со всех сторон: никогда еще в "Марфе» не было столько пьяных и выгодных посетителей, как сегодня.Они помногу пили, ели, шумели; немногим трезвым в кафе было душно и неприятно, и вспотевший печальный Турба презрительно усмехнулся в сторону рыжего виолончелиста:— Ну, Исаак Моисеевич, вот вам и шум, — так это, по-вашему, человек живет?…Он сделал ударение на слове «человек». Виолончелист махнул недовольно рукой:— Не тот шум, — пустой, хоть тяжелый!… Я вам про другой говорил…— Музыку!… — кричали из-за столиков.— Д-жар-рь!… Наяривай за наши денежки!…— Какие мерзавцы… какие мерзавцы… — тихо вдруг, жалобно прошептала Елена Ивановна, тоскливо заглянув в глаза Турбы.— Не надо плакать… — так же неожиданно сказал скрипач, участливо притронувшись к ее плечу.Она не плакала, но оттого, что он сказал ей об этом, Елена Ивановна почувствовала, как вцепилась вдруг щекочущим пауком в горло минутная горячая спазма и стало трудно смотреть глазам от застлавшей их пузырьком душной слезы…— Д-жарь, музыканты!…— Для души звякни!… — бросил на пианино надорванную рублевку щедрый барышник и, наклонившись, дружески ткнул пальцем в живот виолончелиста, подбросив смешно на лбу пиявки черных бровей и вытянув при этом свое загорелое, с серыми каплями пота лицо. — Звякни, красавец!…— Сволочь!… — угрюмо буркнул в сторону Исаак Моисеевич и отчего-то густо и протяжно-грубо, — как будто хотел разорвать что-то крепкое, мешавшее, — провел воющим смычком по струнам виолончели.— Музыку… Музыку!… — кричал уже десяток голосов.— Танцевальную чтоб… — мутно улыбалась Турбе сплюснувшая о стол свою грудь, покачивавшаяся бессильно женщина.— Цыпонька, танцевальное… Я не хухрю-мухрю… Она отяжелела и с трудом могла бы встать.— Давайте… коротенькое… — сказал Турба и взял со стула скрипку. — Ну!… — он взмахнул смычком.И сразу же, услышав знакомый мотив, кто-то из сидевших в глубине кафе чуть хриплым^ и надтреснутым, но верным голосом громко запел: Я гимнази-исткаШесто— ого клас-са,Пью самогонку Да вместо квас-са!… Ах, шарабан мой,А— амери-иканка!А я девчонк-каДа шарлатанк-ка!… И тотчас же десятки рук захлопали одобрительно и десятки голосов слились в один широкий пьяный крик:— Молоч-чага!… Даешь еще!…— Даешь, товарищ!… — старался перекричать всех вставший на стул барышник.— Не шумите… не шумите, граждане! — волновалась выскочившая из кухни Марфа Васильевна.Она уже два раза за этот вечер торопливо покидала кафе, чтобы отнести наверх обильную выручку.— Парень поет ничего… — подмигнул рыжий виолончелист Елене Ивановне.— Грустно только… — сказала она. — Хорошо, но только напрасно при всех…Но самой было уже приятно, и когда играла, пальцы ставила теперь осторожно и тихо, словно боялась заглушить печалившую удаль чужого пения.— Даешь!… — прыгало по залу.— Н-ну! — взвился смычок в руках Турбы. И парень опять запел: Звените струныМоей гита-ары,Мы уезжа-аемДа из Сама-ры! Ах, шараба-ан мой,Да шараба-ан!…А я мальчи-ишкаДа-а шарлат-тан!… И теперь уже из-за всех столиков громко и разухабисто подтягивали: Ах, шарабан мой,Да шарабан…А я мальчишкаДа-а шарлатан… — Люблю музыку!… — ни к кому не обращаясь, тряс разгоряченной головой барышник. — Удовольствие для души: будто в баню она сходила… На п-последнюю п-полку!…Но вдруг музыка, а за ней — невольно — и пение прекратилось: не слышно ни для кого лопнули у скрипки сразу две струны.— Играй — потребовал кто-то, но Турба поднял высоко над головой скрипку, спускавшую теперь вниз беспомощно вьющиеся тонкие локоны оборванных струн.— А-а… — разочарованно дохнул охмелевший зал. — А-а…Пока Турба чинил свою скрипку, Елена Ивановна поспешила пробраться наверх в гостиницу; девушка почувствовала себя очень плохо: начинался приступ той болезни, о которой насмешливо рассказывала давно Абраму Нашатырю квартирная хозяйка Елены Ивановны…На обратном пути она хотела наскоро забежать в свою комнату — за каплями…В слабо освещенном коридоре она наткнулась на шедших быстро и молчаливо мужчину и женщину, а сзади них, покуривая, следовал Абрам Нашатырь.— Куда? — спросил он, когда Елена Ивановна поравнялась с ним. — А играет кто?…— У скрипача струны лопнули… Я сейчас… сию минуточку…И она хотела пройти мимо.— Постойте… — пошел он с ней рядом. — Я вам что-то скажу… Чтобы вы ничего не рассказывали моей дочке: тут надо было двоим интеллигентным людям поговорить по делу… Ну, так я им позволил побыть в Розочкиной комнате!… Рассказывать тут не приходится, — вы поняли?…И он повернулся и направился к лестнице.Вошла в комнату, торопливо зажгла свет. И первое, что бросилось в глаза, — своя растрепанная смятая кровать: белое одеяло и такая же беленькая — еще материнская — подушка были словно истоптаны и скрючены; на чистенькой подушке тонким усом — след от оставленной чьими-то губами яркой краски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21