Он глубоко забрался в глушь, свил, как барсук, себе логово и полночью ходил туда, где лежали два смердящие трупа.Потом он очнулся.«Господи, не помешался ли я?»Перекрестился и выполз наружу.В голове его мелькали, как болотные огоньки, мысли; он хватался то за одну, то за другую, то связывал их вместе и, натянув казакин, побежал в Чухлинку за попом.Осунулся Афонька и лосиные рога прибил вместе с висевшей на них фуражкою около жернова.Крепко задумался он — не покинуть ли ему яр, но в крови его светилась с зеленоватым блеском, через черные, как омут, глаза, лесная глушь и дремь. Он еще крепче связался Кузькиной смертью с лесом и боялся, что лес изменит ему, прогонит его.В нем, ласковая до боли, проснулась любовь к людям, он уж не ждал, а тосковал по ком-то и часто, заслоняя от света глаза, выбегал на дорогу, падал наземь, припадал ухом, но слышал только, как вздрагивала на вздыхающем болоте чапыга.Как-то в бессонную ночь к нему пришла дума построить здесь, в яровой лощине церковь.Он обвязался, как прутом, круг этой мысли и стал копить деньги.Каждую тысячу он зашивал с крестом Ивана Богослова в поддевку и спал в ней, почти не раздеваясь.Деньги с умолота он совсем отказался тянуть на прожитье.Колол дрова, пилил лес и отдавал скупщикам.Зимой частенько, когда все выходило до последней картошки, он убегал на болото, рыл рыхлый снег, разгребал скорченными пальцами и жевал мерзлый, спутанный с клюквой мох.В один из мрачных его дней к нему, обвешанный куропатками, пришел Карев.С крыши звенели капли, около ставен, шмыгая по карнизу, ворковали голуби и чирикали воробьи.— Здорово, дедунь! — крикнул он, входя за порог и крестясь на иконы.Афонюшка слез с печи. Лицо его было сведено морщинами, как будто кто затянул на нем швы. Белая луневая бородка клином лезла за пазуху, а через расстегнутый ворот на обсеянном гнидами гайтане болтался крест.— Здорово, — кашлянул он, заслоняясь рукой, и скинул шубу, — нет ли, родненький, сухарика? Второй день ничего не жевал.Карев ласково обвел его взглядом и снял шапку.— Мы с тобой, дедушка, куропатку зажарим…Ощипал, выпотрошил и принес беремя дров.Печка-согревушка засопела березняком, и огоньки запрыгали, свивая бересту в свиной высушенный пузырь.Когда Карев собрался уходить, Афонюшка почуял, так почуял, как он ждал кого-то, что этот человек к нему вернется.— Останься, — грустно поникнул он головою. — Один я…Карев удивленно поднял завитые на кончиках веки и остановился.На Фоминой неделе Афонюшка позвал Карева на долину и показал место, где задумал строить церковь. Поддевка его дотрепалась, он высыпал все скопленные деньги на стол и, отсчитав маленькую кучку, остальные зарыл на еланке под старый вяз.— Глух наш яр-то, жисть надо поджечь в нем, — толковал он с Каревым. — всю молодость свою думал поставить церковь. Трать, — вынул он пачку бумаг, — ты как Кузька стал мне… словно век тебя ждал.Лес закурчавился. В синеве повис весенний звон.Оба сидели на завалинке; Афонюшка, захлебываясь, рассказывал лесные сказки.— Не гляди, что мы ковылем пахнем, — грустно усмехнулся он, — мы всю жисть, как вино тянули…— Что ж, захмелел?..— Нема, только икота горло мышью выскребла.К двору, медленно громыхая колесами, подполз скрипящий обоз. Пахло овсом и рожью… лошадиным потом.С телеги вскочил, махая голицами, мужик и, сняв с колечка дуги повод, привязал лошадь у стойла.Баба задзенькала ведром и, разгребая в плотине горстью воду, зачерпнула, едва закрыв пахнувшее замазкой дно. Опрокинула ведро набок и заглотала.Большой кадык прыгал то в пазуху, то за подбородок.Афонюшка подбежал к столбам и, падая бессильной грудью на рычаг, подымал обитый жестью спущенный заслон.Рыжебородый сотский, сдвинув на грядки мешок и подымая за голову руку, кряхтя, потащил на крутую лестницу.Жернов вертелся и свистел. За стеной с дробным звоном слышался рев воды.Карев смотрел, как на притолоке около жернова на лосиных рогах моталась желтая фуражка.В сердце светилась тихая, умиленная грусть.В его глазах стоял с трясущейся бородкой и дремными глазками Афонюшка.— Чтоб тебе пусто взяло! — выругался сотский, спуская осторожно мешок. — Не мудрено и брыкнуться…— Крута лестница-то, крута… — зашамкал, упыхавшись, Афонюшка. — Обвалилась намедни плоская-то, новую заказал.Карев дернул рычаг, и жернов, хрустя о камень, брызнул потоками искр.— Сыпь! — крикнул он сотскому и открыл замучнелые совки.Рожь захрустела, запылилась, и из совков посыпалась мука.Афонюшка зацепил горсть, высыпал на ладонь и слизнул языком.— Хруп, — обратился он к Кареву, — спусти еще.На лестнице показалась баба; лицо ее было красно, спина согнута, а за плечами дыхал травяной мешок. Карев смотрел, как Афонюшка суетливо бегал из стороны в сторону и хватал то совок, то соломенную кошелку.«Людям обрадовался», — подумал он с нежной радостью и подпустил помолу.Баба терлась около завьялого в муке и обвязанного паутинником окошка.— Что такую рваную повесили! — крикнула она со смехом, кидая под жернов фуражку, и задрожала…— Фуражка, фуражка! — застонал Афонюшка и сунулся под жернов.Громыхающий поворот приподнял обмучнелый комок и отбросил на ларь.На полу рассыпались красные ягоды.Думы смялись… Это, может быть, рухнула старая церковь. Аллилуйя, аллилуйя… ГЛАВА ПЯТАЯ Карев застыл от той боли, которую некому сказать и незачем.Его сожгла дума о постройке церкви, но денег, которые дал ему Афонюшка, хватило бы только навести фундамент.Он лежал на траве и кусал красную головку колючего татарника.Рядом валялось ружье и с чесаной паклей кожаная пороховница.Тихо качались кусты, по хвоям щелкали расперившиеся шишки и шомонила вода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20