всякий спектакль посещает, а не только премьерный! Что, если и она?..
Алексей с негодованием качнул головой. Как смеет он подозревать? Как смеет думать такое о ней?!
И тут тоска его взяла, потому что он вообще не смел о ней думать...
Обуреваемый этой тоской, Охотников отстал от компании друзей-кавалергардов, которые один за другим усаживались на лихачей (что и говорить, расторопным извозчикам в премьерные дни удавалось озолотиться!) и, миновав две «грелки»[1], кои в студеные вечера нарочно устраивала дирекция театра, свернул в проулок.
Здесь было темновато – фонари горели через один. Видать, фонарщик нерадивый попался. Обычно они прилежны! Алексей вспомнил, как, приехав в Санкт-Петербург из своей воронежской глухомани и еще не вполне обжившись в большом городе, любил, лишь стемнеет, выйти на улицу, чтобы наблюдать за фонарщиками. Они собирались кучками на перекрестках, пристально вглядываясь в сторону Большой Морской: лишь только там появится сигнальный красный шар на каланче, как они, взвалив на плечи свои лесенки, отправятся зажигать фонари, прихватив с собой и свитки рогожи. Ею фонарщики прикрывают фонари от ветра, когда засвечивают их...
Сыростью и холодом несло от Невы, но Алексей упрямо шел к набережной. Ему хотелось пройти мимо Зимнего. Если уж не увидел ее вблизи, то хоть издали взглянуть на...
Стук копыт перебил мысли: его нагоняла карета. Объехав Алексея, она остановилась у кромки мостовой, совсем рядом. Дверца приотворилась было, потом снова закрылась. Он из любопытства замедлил шаги, потом почувствовал, что из кареты за ним наблюдают сквозь заднее окошечко. В полутьме колыхнулось что-то белесое, он догадался, что сдвинули занавеску, которая окошко заслоняла, и смотрят на него.
«Хм, как бы не решили, что я струсил, коли замедлился!» – подумал Алексей заносчиво и ускорил шаги, однако тут же сообразил, что его быстрота тоже вполне может быть расценена как паника. Теперь он печатал шаг, словно на параде, и чуть ли грудь колесом не выпячивал. Выглядел, наверное, преглупо, понимал это, однако ничего поделать с собой не мог: неведомо как понял, что из кареты следит за ним дама. Пристальное женское внимание все еще повергало его порой в самое несусветное смущение, хотя юношеская скромность давно осталась позади вместе с затянувшейся невинностью. Ну что ж, столичная жизнь своего требует: многое приобретаешь – и многое теряешь. С другой стороны, не такое уж это благо, невинность, чтобы им всерьез дорожить, ибо взамен приходит опыт. Правда, приходит он рука об руку с неизбежным спутником своим – цинизмом, однако сей цинизм вдруг, внезапно, неожиданно разбивается вдребезги о некую встречу, о некий сперва мимолетный, а потом внимательный, настороженный – и наконец откровенный взгляд, после коего твоя жизнь перекидывается с ног на голову, все идет кувырком, все мешается, ты горишь в смертельной лихорадке – и при этом так счастлив, как еще не бывало и, конечно, уже не будет с тобой. Ты даже вообразить прежде не мог, что люди вообще способны испытывать такое счастие, такой восторг, и ты наконец догадываешься, что это посетила тебя вековечная мечта твоя – любовь...
Как всегда это случалось, стоило лишь Алексею задуматься о своей любви, о той, которую он обожал, – и он забыл обо всем на свете. Кровь зашумела в ушах, заглушая все иные звуки, а потому он не расслышал, как дверца кареты снова распахнулась, раздался какой-то таинственный шелест, а потом властный женский голос произнес:
– Сударь, извольте остановиться.
Алексей безотчетно сделал еще несколько шагов и замер, только когда голос нетерпеливо возвысился:
– Я к вам обращаюсь, господин кавалергард!
Он обернулся. Из кареты высунулась фигура в черном плаще с капюшоном. Из-под него мерцал овал лица, но черт разглядеть в вечернем мраке было невозможно. Да, похоже, дама не спешила выставлять себя напоказ, и у Алексея мелькнула мысль, что карета не просто так остановилась именно под непогашенным фонарем.
Или он все выдумывает? Наташка, кузина, всегда звала его выдумщиком... Может быть, ему просто чудится нечто таинственное в этой черной картере, в фигуре, окутанной плащом, в бледном пятне лица – потому чудится, что он живет в атмосфере тайных желаний и тайных их воплощений уж который месяц... живет и не желает ничего иного!
Однако в голосе, который его позвал, нет ничего таинственного. Обычный голос, принадлежащий немолодой почтенной даме, судя по неторопливости, с какой она спустилась с каретной подножки на мостовую. Наверное, камеристка знатной госпожи.
– Сударыня, прошу простить меня, – вернулся Алексей к карете. – Я шел задумавшись и не тотчас вас услышал. Чем могу служить?
– С моей госпожой несчастье, – проговорила дама в плаще. – Она лишилась сознания, и я никак не могу привести ее в чувство. Я боюсь ехать дальше: как бы ей не стало вовсе дурно от тряски. В карете душно, вынести бы ее хоть на минуточку на улицу, однако у меня не хватит сил... Не согласились бы вы помочь, сударь? Будьте милосердны!
Алексей бросил взгляд на кучера с мощною осанкою. Судя по ширине его плеч, сего малого не затруднило бы лошадь перетащить в охапке через лужу, а не только бесчувственную даму вынести из кареты. Но, возможно, эта камеристка не хочет, чтобы высокородной дамы коснулись руки простолюдина?
Сам Алексей относился к сословным предрассудкам с изрядной иронией, полагая, что все люди – дети одного Творца, из той же персти земной им сотворены, и кичиться заслугами и богатством предков, а не своими доблестями смешно, однако отказывать даме в помощи не стал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9