в стремлении к свободе мы гораздо свободней, нежели в ее обретении... - такого вот образца восточной мудрости ), пережить ощущение правоты и, стало быть, права учреждать подлинный порядок вещей.
Не став, не возникнув, не придя, не воплотясь ни в вожделении длить ее, ни в идее, ни в слове, книга исчезала. Сколько же было написано во все времена в ее честь, но и об этом - исчезновении книги , вернее, о конечности усилий всех притязаний, оставаясь искренним, преступить ее горизонт извне.
Точнее о ее поисках. Быть за. Поиному не могло быть. Но представляла ли она себой чтолибо? Какие ответы сокрывала в себе разом с возможностью ее написания или неприятия? - поскольку, вне сомнения, таила в себе ложь, так как в противном случае не могла бы быть столь томительновлекущей, и рассудок заведомо отказывался от нее, хотя понятней быть не могло, что ее не будет, никогда. Но этот рефрен стал изрядно раздражать, как очевидная претензия усилить пафос не происходившего. Техническая задача состоит в том, чтобы извлечь из риторики фигуру, представляющую из себя нечто полностью противоположное повторению, роль которой до поры до времени играл субъект словесного чинения, грамматическое лицо, вступавшее в борьбу с тавтологией: каждый неповторим .
Больше всего меня интересует ложь. Поиному - нескончаемое отклонение, искажение, нечто вроде неоскудеваемой Римановой топологической кривизны. Дада, кому нужна, спрашивается! Кому видна в мире стульев, реформ, чумы, истины, стен, риса, чая, госпиталей, в продолжительности чередований всего этого достаточно обширного каталога, каждая вещь которого все еще, как бы по привычке, тянется к несуществующей смерти, о которой можно еще услыхать, вслушиваясь лишь в бормотание ночи и какихлибо любовников, не узнающих себя, подобно тому как слух не узнает себя, но другое: всматриваясь в себя, превосходя себя, как и они, не зная того, что петляют во времени, совершенно бессмысленные - лишь глянуть: беспомощные, голые черви, нечто мычащее о любви - во вращающих их кругах.
Предписания зрения/ю. Горсть букв дна достоянием. Закрывая глаза видишь на перед собой , на в себе , на веках распад сочленений пятен, отрезков, пульсирующих спиралей. Пейзаж без Бога производит на всех отрицательное впечатление. Движение зрачка не изменяет ни формата, ни глубины и в постепенно очищаемом от подобий ретенциальном зрении определяет себя в отсутствие пространства, масштабов: все плоско и равно глубоко. Бытие глаз - поверхность. Предлоги.
И подобно тому, как человек даже в одиночество не обретает одиночества (зачем?), так и в неустанном труде памяти он никогда не настигнет смысла неких ограничений желания, прихотливо меняющих форму. Протеиновая структура Протея.
Покуда не исчезнет сила, совпадающая с их смутным желанием (вот что такое Эдем: не завершающая себя длительность разрыва, перформатив дискретности), которое не утолить никакими признаниями (прозрениями), объятиями, и так далее. Передай мне, пожалуйста, сигареты, они там, гдето внизу, рядом с вином. Ни всем остальным. Я не претендую на простоту. Довольно холодно. Я давно умер и потому в претензиях отказано. Если бы не голод, я бы и пальцем не пошевелил. Я хочу сказать - деньги мне нравятся. Я так и сказал. Общество требовало признательности. Теперь - ответственности, или художественности. Сейчас другие требования. Иные желания. Но. Или. Несмотря на это, вот уже несколько лет я намереваюсь рассказать о некоем припоминании, которое кажется мне весьма привлекательным. Но прежде всего о листе бумаги. Когда телевизор заговорил об основаниях жизни, я сказал ей: Нам ничего не остается. Нам остается только то, что не может остаться им. - Интересно, а они видят нас? - спросила она. - Нет, - сказал я. - Вспомни, как в окне, когда казнь... когда она просила его: еще , не спеши , перегибаясь через подоконник, прогибаясь в пояснице - и туда, до капли, на площадь, чтобы ближе... о, как ворковали розовые голуби в гипсовых рощах, тогда; как метались у карнизов; время, когда падают шелка масок и головы, когда снимают пыльцу с верхней губы и кожу, - это облегающее нас царство теней - skia - считывающих нас постоянно, подобно этим говорящим головам, напоминающим трещащие смолой факелы чумы. Вот здесь. Живя в речи. Странно глотать, сказала она. Ничего под ногами. Видеть, значит преодолевать видимое. Ни с чем не сравнить. Я не вижу ни сухих, ни сломанного, ни искривленного. Зимнее письмо, ровный свет. Но однажды начав предложение, спустя несколько слов мы становимся его читателем, продолжаем его как читатель, ищущий смысла в неявленном покуда рукой, вопреки различию скорости.
Все места, впоследствии атрибутированные, как поздние (иногда пишут - апокрифические) интерполяции, на самом деле принадлежат не мне, но ей, пытавшейся убедить меня в том, что она как бы ищет свидетельства моей неверности (?), аргументируя свою убежденность сценой, в которой якобы я рассказываю о едва ли не оргиастическом акте на виду телевизионного экрана, по ее мнению, бессознательно вплетая мотив дакапитации как навязчивый мотив страха кастрации, который, конечно же, могли вызвать, как ей кажется, два фактора: а) она, как женщина, перед которой я испытываю вину, пытаясь ее скрыть в намеренно агрессивном поведении, б) говорящие головы государственных мужей, представшие в тот момент некой аллегорией казни, кознями определенной риторики, обезглавливающей, кастрирующей во имя казны, сокровища, сокращения, - давая понять одновременно и то, что это еще одна попытка с моей стороны рассказать довольно банальную историю, попытка, разумеется, обреченная на неудачу, потом как изначально речь идет не столько о несуществующей книге, сколько о сущностной невозможности ее появления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24