.. Чему нас учили.
Возврата нет.
Но что склоняет меня к тебе, втягивая позвоночником
промежутков между концами пальцев обеих рук и стопами,
когда разум опирается на высказывание
о стремнинах медлительных, тройственных, заплетаемых
откликом в равноосмысленность (вибрирующей пеленой
отделяя, как будто краткость твоего иди - палиндром,
всех направлений горчичное семя).
Скалиста судорога гряды. Вспышка холода,
в котором смыкается жар, перехватывает цветением
(смертны лишь потому, что говоримы и говорим. Говорящий
в речи изучает собственное исчезновение) твое запястье
на миг, тебя у моего бедра,
и вытягивается ослепительный коридор из эхо в
падение перехода,
из падения переходя в кислород, в род,
в совлеченное эхо пустот, т. е. в звук вне измерения и места,
в здесь, уже превзойденным тогда, в стенах теперь,
когда наугад ожидание тлеет дуговым разрядом значенья.
В чем лежит начало размышления о терпении?
О том, что дни никогда не сменялись днями?
Или же я уже давно о ночах? О том, что их разделяет.
Ветхий том муравьев.
Буква любая прорезью прежде была.
А второй ладонью пытаюсь поймать, словно снег -
смирение собственной кожи, на кости натянутой кругами
стрекочущей крови, ищущей в самой себе брешь,
чтобы низринуться в иное движение, впрочем, такое же,
как и всегда, как везде, как оно есть в напоминании дна
будущего, которого не дано ни поверхности, ни исподу.
Тополя в тумане. Стихотворение есть исследование
степени отвращения, которое к себе
может испытывать человек.
У времен года различные логики.
Но многое зависит от того, кому говорить.
Меня всегда удивляла явность моего исхода,
привычка его облекала в длительность,
промедлениями рассекая, в сравнения с некой властью
вовлекая рассудок, например: речьговорящий .
Влага таяла в тишине оглавления, ясная, как ребро блага,
когда пески пересыпать веселья. И все же, -
связует что? Одержимость? Жизнь в пригороде при луне?
Применение к себе? В городе? Пыль на вещах оседает -
неодолимо поле статического электричества. Между светом
и тенью, последний отрезок пути - расстояние
вытянутой руки,
последнее настояние.



Могла птица стучать клювом о зеркало
(незавершенная форма истории или глагола?),
могли стлаться к северу крыши,
пробираясь сквозь изморось срезов отвесных
ветра, восставшего из-за залива.
Мог кто-то внизу долго идти (иди),
петляя дворами (нужда в подробностях
предполагает перечисление известных признаков
человеческой жизни: река, улица,
повествовательная подоплека, вера, телефонные книги,
письма, способы производства и уничтожения
производимого),
где боги собирались к кострам, нищие,
как небеса, - руки купать в огне,
с цветами ртути играть, тошноты распускать петли,
творения, означаемого, и где
мы умножались в них, не имеющих места, склонения,
и где возрастали тьмой гортанной клубясь,
слюной любовной,
безмысленной, ответ и вопрос
связующей, чтобы сухой порослью кислорода
на сонных водорослях повиснуть,
паря и падая
за коромысло нуля,
в друг друга тенью -
росою дарения на плоскости головокружения.



ЭРОТИЗМ
А в июле по гулким ведрам дворов
дробь воробьиных рассветов рассыпана.
И на досках линейных графита и смол
процарапано фосфором мокрое лето,
как орешника веткой по коже руки,
опустившей на сторону чуткую ношу
(свежесть ссадины узкой оставляя
светлеть неуверенной вестью,
сквозящей истомой,
переполненных сроком разомкнутых тел
в непонятнопрозрачном предустья
стяженьи)
обостренной листвы настороженный шум,
затаивший себя в совлечениях секунд,
где событие толкует себя, словно сон,
где зияет событь в очертаниях забыть,
и где и - только форма разъятья и плена:
многородность ращения ветра в окне,
неподвижном, как счет, собирающий цепко
лишь отточий намеренье, либо пролет
все смешавших и смутных в движеньи
смещений,
и изнанка которых легка, как туман,
уходящий в начало суженья, как стебель
зыби плоской и серой, где блеск облаков
образован неспешным анализом тления
и свидетельством глаза, явивших нам ночь,
словно тальк по стеклу, точно выдох по вдоху, -
как иглу равновесья, вошедшую в воск
толкований, предчувствий, продленья и лени,
чтобы снова в рябящих древесных зрачках
накопление пространства, как воздуха в легких
или мысли
(не сомкнутой горлом пока)
шло чрез меру сознанья, лазури и сводов,
незаметно в свободную искру сводя,
по сетчатке плывущую следом следа,
охру нежную жара. Тебя и меня - в соты
полые слов, в одно предложение... -
в эти формы предзнания,
разъятья, терпения.


q
В 12 году правления Юнлю я был приглашен к его двору, дабы осчастливить все живые существа мира, способствовать выпадению дождей, урожаю плодов и хлебных посевов, а также прекращению безвременных смертей и наступлению приятного счастья. Под веками подрагивают зрачки. Жизнь. И здесь мы поворачивались и смотрели на окна гостиницы, откуда за полчаса до этого, сидя на подоконнике с вином в руках, глядели вниз, на воду, на мост, вытянувшийся псом в погоне. Мы видим то, что мертво в утвари зеркал и паутине бегущих трещин, в паутине того, что называется сказать все , карта чего совмещает все времена. Угадывали место, откуда спустя полчаса, раскрыв зонты, размываемы моросящим дождем, станем рассматривать фасад гостиницы, выискивая окно, одно из сотен, в котором еще каких-то полчаса назад мы, отпивая глоток за глотком сладковатое и холодное вино, глядели в сумерки, следуя взглядом весьма простой и незатейливой резьбе, которую оставляли в изрытой воде буксиры, следуя туману, сумеркам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24