Там тебя снарядом за пять верст ухлопают, и никто этого даже и не увидит, может быть. И ты сам и не успеешь даже подумать, что это с тобой случилось, как от тебя уж тогда одни брызги останутся. Брось о немецких черепах думать и поезжай в свой Мариуполь. Денег на дорогу я тебе, так и быть, дам, Демка.
Ливенцев говорил это как можно серьезнее, чтобы подозрительный мальчуган не усмотрел в его лице или в оттенке голоса и тени шутки, но Демка вызывающе качнул головой:
- Брыз-ги!.. Тоже еще... брызги! - и пошел от него проворно, больше недовольно, чем испуганно, удивив его тем, что не попросил денег на проезд, как мог бы сделать это другой: ведь деньги на то на се бывают и мальчишкам нужны. Еще заметил Ливенцев, когда он повернулся от него круто, что глаза у Демки раскосые. Он подумал, что вот как хитрил этот охотник за черепами, глядя исподлобья и в упор, когда говорил с ним: он боялся, должно быть, что косоглазие его заметят и за это его забракуют и не возьмут на фронт.
III
На другой день, когда Ливенцев был в канцелярии дружины, получилось, вместе с другою почтою, письмо на имя полковника Полетики. Тот начал было читать его, но безграмотность письма, и серая бумага, и расплывшиеся местами чернила не расположили его к чтению до конца.
- Чепуха какая-то! Мальчишка какой-то у нас будто... Ерунда! - и бросил письмо в плетеную корзину под стол.
- Позвольте! Мальчишка? У нас действительно есть мальчишка... Демка. Охотник за черепами... - сказал Ливенцев и вытащил из корзины письмо.
Вот что это было за письмо:
"Ваше высокородие!
У вас ходится мальчик убежавши вместе с поездом военый и сейчас увашей друшины имя его Димян Семенов Лабунский глаза раскосия то все покорнейше прошу вас умоляю припроводить его в город Мариуполь дом Краснянского улица Фонтальная а вам и всему воинству жалаю быть счастливы в своем деле родители его Семен Михайлыч и Васелиса Никитечно".
Письмо это Ливенцев спрятал в карман, так как Полетика был занят важным делом: пришла из штаба бригады бумага, что дружина получает фуражки, шинели и сапоги, за которыми надо будет явиться заведующему хозяйством с каптенармусами и подводами от каждой роты.
Когда Ливенцев сказал в своей роте, что наконец-то выдают дружине шинели, сапоги и прочее, он усиленно следил за лицами и не верил глазам: ни одного опечаленного этим лица он не заметил.
Даже те, которые уверяли других, как он знал, что совсем не думает начальство гнать их на фронт, потому-то и не выдает им обмундировки, - и те спрашивали его только о том, подарят ли им за службу шинели и сапоги, когда кончится война.
Он отвечал убежденно:
- Ну еще бы не подарят! Непременно должны подарить... как солдатам, уходящим в запас.
И они становились вполне довольными и хлопали друг друга по спинам: все-таки шинель, сапоги, суконные рубахи, шаровары, - все это кое-каких денег стоит и ноское, хватит надолго.
И несколько дней потом прошло не в бестолковой, а вполне осмысленной суматохе: в четырех огромных ротах дружины пригоняли, ввиду наступающей осени, теплую казенную обмундировку, в которой люди, распущенные зимою, по окончании войны, разъедутся по домам, - это было похоже на дело.
Но, получив обмундировку, дружина стала назначаться комендантом города в наряды на гарнизонную службу. И однажды Ливенцев был отправлен с восемьюдесятью ратниками в распоряжение градоначальника.
Помещение для назначенных в наряд отвели на паровой мельнице грека Ичаджика, где на дворе кишели утки, пожирая отруби из кормушек и разводя кругом вонючую грязь. В длинном подвальном этаже мельницы поставлены были нары и висел телефон для связи с градоначальством, но до сумерек никто не звонил. А когда стемнело, явился городовой, чтобы отвести двадцать пять человек при старшем унтер-офицере на сторожевую службу. Через два часа он же пришел за сменой.
Отлучаться с мельницы сам Ливенцев не имел права: могло быть передано по телефону из градоначальства какое-нибудь важное распоряжение. А пришедшая на отдых первая смена чувствовала себя заметно сконфуженной.
- Что вы там делали полезного для отечества? - спросил своих ратников Ливенцев.
Ратники фыркнули и закрутили головами, а унтер-офицер Старосила, человек бородатый, степенный, старше сорока лет, ответил, подумав:
- Ну, одним словом вам сказать, ваше благородие, ащеульничали!
- Как? Ащеульничали?.. Гм... Слово весьма малопонятное и требует объяснения, - сказал Ливенцев, пытаясь сам догадаться, что значит и это слово и сконфуженность ратников.
- Дома эти самые нехорошие тут поблизу, - пояснил Старосила. - И вот, одним словом...
- Какие нехорошие дома? Терпимости, что ли?
- Так точно!.. И вот, стало быть, по одной улице дома - к этим девкам матросня ходит, а на другой улице рядом - там для артиллерии девки...
- Хорошо, а вы были при чем? Для ополченцев, что ли, дома там отводились?
- Никак нет. Ополченцам пока нет такого положения.
Ратники прыснули.
- Не понимаю, что вы могли там делать! - сказал Ливенцев, испытующе глядя в бороду Старосилы.
- Мы, ваше благородие, вроде бы патрулями ходили, чтобы скандалу где не было, а также вредной драки. Через то это могло быть, что матросня, она, конечно... ей, одним словом, получше девки пришлись, а что касается артиллерии - той похуже.
- Ну?
- Ну, а всякому, ваше благородие, хотится, чтобы получше, вот черезо что артиллерия к матросне на улицу лезет, и начинается тут у них свалка на улице: артиллерия лезет, а матросня не дозволяет.
- А вы что должны были делать?
- А мы, вроде бы, должны их разводить, ваше благородие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15