- Человек человеку - жизнь и человек человеку - смерть... И разграничить это очень трудно... Вот мы сидим теперь с вами двое и - почем вы знаете? - может быть, вы моя смерть или я - ваша.
- Да-а... это, конечно... - Она посмотрела на него внимательно, вся выдвинувшись на свет, и продолжала о своем:
- Теперь он за границей где-то, а где, - я не знаю. Послала ему десяток писем poste-restante*: в Рим, в Париж, в Берлин, в Ниццу, в Вену... еще куда-то... Может быть, он получил хоть одно... Он, наверно, получил, хоть одно... Может быть, он мне ответит...
______________
* До востребования (франц.).
Она помолчала немного, ожидая, что он скажет, и добавила неожиданно резко:
- Вам надоело у меня сидеть?.. Вам хочется туда, к ним? Можете. Или вы действительно больны?
- А? - очнулся Алексей Иваныч. - Нет, мне хорошо у вас... Нет, вы меня не гоните.
Он поднялся, прошелся по комнате (можно было сделать всего четыре шага), забывчиво заглянул за ширмы и только теперь услышал, что она пишет кому-то за границу poste-restante, и спросил:
- Это кому, кому вы пишете за границу?
Она подняла удивленно брови и ответила медленно:
- Ну уж неважно, кому! - и опять начала подбрасывать шелковые мотки, только теперь выходило у нее неудачно, мотки все падали на пол, и Алексей Иваныч подымал их и подносил ей, пока она не забросила их, наконец, за ширмы, к вышиванью, и вдруг сказала:
- Я очень завидую вашей жене!.. Меня никто не любил так, представьте... Почему? А? Почему? Ну почему?.. - и лицо у нее стало длинно, по-детски, досадливое. - Нет, вы не смешны, - не думайте, что вы смешны... Вы даже трогательны немного... А почему, кстати, вы носите такую фуражку казенную? Вы были где-нибудь... как это называется?.. городским архитектором, да?
- Да... Да, бесспорно, - бормотнул Алексей Иваныч.
- Бесспорно?.. Знаете, - бросьте-ка ее: она противная, - и носите шляпу... Право, вам очень пойдет шляпа... серая с прямыми полями... Тем более, - теперь вы без места... Вот галстук ваш - честный художнический бант, только вы его плохо завязали. Дайте-ка, я вам его перевяжу... Боитесь?.. Ах, это, должно быть, ваша покойная жена научила вас так завязывать?
- Нет, я сам... - бормотнул Алексей Иваныч и несмело глядел, как она, сказавши: "Ну, если сам, тогда я, значит, могу", - начала что-то делать над его широкой батистовой лентой.
Очень близко от его глаз шевелились ее руки, и совершенно нечаянно он сравнил их с руками Вали и отметил: у Натальи Львовны они были моложе... (ничего больше, - только это: моложе).
Перевязавши, она поднесла к нему зеркало и сказала:
- Ну вот... теперь гораздо лучше... И когда вы поедете к вашему... как его зовут, кстати?
- Нет, я не хочу его больше видеть... Не хочу совсем! - твердо перебил Алексей Иваныч. - Зачем он мне теперь?.. Не хочу.
- Ка-ак? Не хотите даже? Что это вы?.. (Она улыбнулась.) Не-ет, вас опять потянет, увидите... Вот вы увидите... Уж это я знаю.
- Откуда вы можете знать?.. (Алексею Иванычу стало как-то неловко под ее взглядом, теперь насмешливым.) - Нет, мы обо всем уже все сказали... Почти обо всем... почти все... Вне всякого сомнения, теперь я его представляю ясно... довольно ясно...
- Можно мне еще одну мелочь вспомнить? (Она дотронулась до его локтя.) Видите ли... Когда разбилась лампадка, тут была, оказывается, в номере пестрая кошка (он очень любил кошек), большая пестрая кошка... и вот, кошка эта тогда - хвост дыбом, уши так (она показала, как), мимо меня в дверь, как буря... как молния! Так это меня испугало тогда, - больше всего на свете. Я ее раньше не видела совсем... Откуда она взялась, - неизвестно. Вдруг бржжж... мимо ног... Как молния!.. Едва привели меня в чувство через два часа...
Она глядела на него, пожалуй, даже с испугом в глазах и ждала, что он скажет теперь, а он думал, что она некстати как-то говорит теперь о пестрой кошке, как раньше о розовой лампадке, и повторил про себя: "Она несколько странная!.."
В то же время почему-то все представлялся выстрел в Илью, о котором он столько думал все последние дни.
Почему-то теперь с кошкой этой и с разбитой розовой лампадкой упорно связывался выстрел; и ощутительнее всего и заметнее всего был для него теперь маленький револьвер, постоянно лежащий у него в боковом кармане. Показалось, что нужно объяснить ей (или кому-то другому), почему это так мирно обошлось у него с Ильей, так "тихо кончилось", как она сказала раньше, и он заговорил, будто про себя:
- Разве я не мог бы?.. Не рассуждая, мог бы... Для себя лично, конечно, мог бы... и всегда могу... О-о, эта возможность всегда при мне: вот! (Он прижал пальцы к боковому карману.) Если бы ей это нужно было, я бы мог... Однако - однако я ведь этого не почувствовал... а ведь я его долго видел... Нет, это только ничтожество, тупое, сытое ничтожество, и больше ничего! И когда она умирала, она поняла это... наконец поняла.
- Ваша жена полюбила тупое ничтожество? - живо спросила Наталья Львовна.
- И всякий человек также. Всякий непременно влюбляется в причину своей смерти, - верно, верно... и непременно в какое-нибудь ничтожество... Я так начал думать недавно... Верно, верно... В сущности, всякий человек умирает добровольно...
- Даже когда его душат на большой дороге?
- Даже когда душат на большой дороге.
- Даже во время крушения поезда?
- Да, безразлично, когда и как... Даже боится он смерти или не боится, - все равно.
- Не понимаю... А Митя ваш?
- Митю она взяла.
- Ну, хорошо... А если бы она не умерла, ваша жена?
- Она была бы теперь со мною... и только. И Митя тоже.
Из другой комнаты слышно было:
- Ну, вира помалу, - говорил прочно Макухин, должно быть забирая взятки; а Гречулевич подхватывал:
- Ты опять "ну"?.. И нельзя ли тебе выражаться посухопутней?
Вслушиваясь в это и глядя на завитки темных волос Натальи Львовны - от абажура позолотевших, - Алексей Иваныч разъяснил самому себе вслух:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64