за слепою поместился сам полковник и что-то шептал ей на ухо, отгородясь рукой, подымал брови и страдальчески морщился и тыкал в ее карты глянцевитым пальцем; а на диване, подобрав ноги и накрывши их клетчатым пледом, с папиросой в левой руке сидела Наталья Львовна и следила за дымом, который выпускала вверх тщательными кольцами. Справа от слепой стоял другой столик с пивом и стаканами, а около полковника на плетеном стуле спала, свернувшись белым комочком, Нелли. Все это было освещено щедрым верхним светом висячей лампы и имело какой-то чрезвычайно далекий от того, что ожидал увидеть здесь Алексей Иваныч, вид, - до того далекий, что он хотел даже повернуться и уйти незаметно, но его увидал Гречулевич и сказал громко и весело:
- Замечательно!.. А-а!
Потом в его сторону обернулись все, и залаяла Нелли, и полковник сказал: "А-а" - и Макухин сказал: "А-а" - и даже Наталья Львовна сказала "А-а" - и все почему-то радостно; только слепая, сложив карты рубашкою кверху и обернувшись к пиву, проговорила спокойно и не спеша:
- Что бы там ни случилось, - ход все-таки мой... прошу пом-нить...
Этот вечер оказался почему-то очень тяжелым для Алексея Иваныча. Еще полон он был своей поездкой, Ильею, Валей, которая теперь стала ближе, совсем близко, почти невыносимо близко, так что даже и в комнатах своих оставаться с ней было мучительно, и сюда он пришел, думая, что от Натальи Львовны, может быть, незаметно как-то отольется в его сторону какая-то неосязаемая женская нежность, что-то паутинно-мягкое, чему на мужском языке не подберешь и названия, - и опять можно будет сказать несколько слов о Вале, потому что они, эти слова, будут поняты ею, и, может быть, поможет она объяснить что-нибудь: мерещился все почему-то тот, раньше замеченный, по-ребячьи сутуливший ей спину мослачок, и была к нему какая-то доверчивость.
Но когда он увидел Наталью Львовну с папиросой, он почувствовал, что его будто обидели, и со всеми поздоровался он, как всегда, а ей сказал тихо и именно обиженно:
- Как?.. Вы курите?
- Иногда... Очень редко... - ответила она, не улыбнувшись.
- Зачем?
- Что "зачем"?.. Просто мне нравится кольцами дым пускать: актерская привычка.
- Ах, да... вы ведь были... артисткой? - замялся Алексей Иваныч.
- Да, была, конечно! Была актрисой... И даже... вот у меня - новый антрепренер: Макухин!.. Представьте, он пола-гает, что здесь можно устроить театр, - и вот, я могла бы быть на главных ролях... Вам нравится?
Алексей Иваныч удивился даже, - так это было непохоже на нее зло сказано, а папиросу она скомкала и отшвырнула в угол.
- Здесь летом много бывает публики, - виновато сказал Макухин и добавил в сторону слепой: - Вист.
- Я тоже... - лупоглазо глядя в упор на Наталью Львовну, сказал Гречулевич и как будто осекся, как будто еще хотел что-то добавить.
- Что "вы тоже"? - так же зло спросила она.
- Я?.. тоже вист, - скромно ответил Гречулевич.
- Ага... кого-то из вас, голуб-чики, об-ре-ми-жу, - прихлебнув пива, сказала слепая и, действительно, обремизила даже обоих: поделилась бубновая масть.
Так как это озадачило игроков, то полковник начал горячо объяснять, что немыслимо было назначить больше шести - например, - поделись бубна так, чтобы вся на одной руке?.. И почему-то раза два повторил при этом: "Если бы знатьё, играли бы восемь..."
"Знатьё... знатьё", - думал, стараясь попасть как-нибудь в тон, Алексей Иваныч, но все не мог угадать - какой же здесь тон?.. Зачем тут Гречулевич с Макухиным? Чем так расстроена Наталья Львовна? Как все это относится к тому, что было сейчас в нем самом, и как это все согласовать и в какую сторону направить?
Но вскоре кое-что разъяснилось, и то, что разъяснилось, именно и сделало для Алексея Иваныча этот вечер неожиданно тяжелым.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ВЕЧЕР
Каждая минута человеческой жизни - целый мир, сложный и темный, и что ни скажи о ней - все будет не то.
Скажем так, что была это просто усталость души, и оттого Алексей Иваныч как-то робко переводил глаза с одного на другого из этих пятерых несколько знакомых ведь ему людей: с полковника, Гречулевича, Макухина на Наталью Львовну и ее мать - просто они как-то раскачивались в его сознании, как мачты на недавно оставленном им пароходе, казались гораздо шире себя, и приходилось поработать над ними значительно, чтобы придать им обычно-людской расхожий, разменный, удобный, урезанный вид.
"Какие красивые руки у Гречулевича! - думал Алексей Иваныч. - И карт так далеко от себя совсем не нужно держать - щеголяет руками... Какие твердые глаза у Макухина, по-мужицки умные, с ленцой!.. И непременно выиграет даже и теперь: всегда ему везет... А слепая-то, слепая!.. Значит, она, действительно, страстный игрок... вот поди же!.. Ни за что бы не догадался..."
Следил за летучими вспархивающими бровями Добычина и за его жестким, желтым, острым, как копье, кадыком, - как будто еще туже за эти два дня окостенел кадык и выдался еще дальше... И тут же старый дядя Ильи очень отчетливо представился ("хе-хе-хе-хе!.."), и Саша, и смешливая девочка с рыбьей спинкой, - просто к этому располагали похожая висячая лампа и стол... А на Наталью Львовну опасался долго глядеть Алексей Иваныч - иногда посматривал искоса, но тут же отводил глаза. Он понимал, конечно, что только ради нее здесь Гречулевич с Макухиным, - и это почему-то было ему неприятно. Как теперь поговорить с ней? Не удастся, пожалуй. И кому из них из всех можно что-нибудь сказать о своем? Никому, конечно... И кого можно выслушать внимательно, с верой? Никого, конечно... Отчужденность стала закрадываться с самого начала, когда входил сюда, - и все росла.
На Наталье Львовне было черное платье, но какое-то непривычно ловко сидящее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64