Справа подошли к морю кругловерхие горы, и по ночам на сплошном насыщенно-темном фоне их очень грустно, почему-то растерянно, как упавшее созвездие, желтели огоньки далеких дач: пять, шесть, семь.
По ночам вообще здесь было тоскливо: горы были нелепы, мрачны и совсем близки; море было неопределенно-огромно, черно и раз за разом шлепалось в берег мягким животом прибоя; от этого пропадала уверенность в прочности земли, и жизнь казалась случайной, маленькой и скромной.
Зимою здесь часто шли дожди и ползали туманы. В тихую погоду рыбаки из городка, уходя на баркасах далеко в море, ловили белуг, и вечерами лежали на пристани грязные многопудовые чудища, раскрывали зубатые пасти, обнажали кровавые жабры, шевелили плавниками, пробовали буравить землю хвостом и подбрасываться кверху и странно смотрели маленькими желтыми, чуждыми земле глазами. А около них толпились босоногие, зашлепанные мальчишки в подсученных штанах, два-три татарина с трубками и палками из кизиля, скупщики-евреи: мясник Лахман и часовой мастер Скулович. Потом рыбу взвешивали тут же на больших сенных весах, укладывали в арбу и увозили.
Раза два в неделю приставали пароходы, принимали кое-какой груз: бочки с вином, поздние фрукты, табак и выгружали то цемент, то бакалею, то корзины пива; гремели лебедками, кишели матросами, ревели трубами, свистели, вызывая с берега лодки, - вообще вели себя шумно, как богатые дяди. Потом они прощально гудели - раз, два и три, и весело дымили, уходя, пыхтя, расталкивая небрежно волны и оставляя за собой пенистый, длинный ласточкин хвост.
По балкам и в долине речки залегло много промышленных виноградников, табачных плантаций и садов. Все, что производила земля, называли здесь "доходом", а деньги - "мелочью". Летом и осенью жили шумно, нарядно и весело, зимою - скаредно, голодно, ободранно - все, как земля.
И скучно было зимой. Забавлялись только Айзиком, круглоликим глупым молодым евреем, блаженно сидевшим у порога то одной, то другой лавки.
- Айзик, - спрашивали у него серьезно, - коров гонял?
- Гонял, - улыбался Айзик.
- И маленьких коров гонял?
- Гонял, - улыбался Айзик.
- И барашка гонял?
- Гонял.
- А свиней не гонял? - это вкрадчиво, нежно и тихо.
Отворачивался и молчал Айзик, ковыряя палочкой землю.
- Отчего ж ты свиней не гонял, Айзик?.. Не любишь?
Молчал Айзик и смотрел в землю.
- Эх ты, Айзик, Айзик!.. Свинья, - ну что в ней такого? И ее ведь тоже бог произвел... Значит, поэтому, бог ее не должен был производить? А, Айзик?
Но Айзик подымался и медленно шел прочь, а тот, кто спрашивал, был ли это кряжистый дрогаль, стоявший без дела, или подмастерье из пекарни, или печник, искавший работы, - так как он не расспросил еще всего, что было нужно, шел с ним рядом и спрашивал дальше:
- Сколько же теперь часов, Айзик?.. Вот у тебя часы такие, что уж вернее на всем нашем базаре нет... А?
Вынимал Айзик игрушечные детские часики и говорил поспешно:
- Четыре. (Всегда было четыре.)
- То-то и есть, а у людей - десять!.. А как же, Айзик, вот говорят, ты ветчину ел? Врут, должно?
- Нет, - говорит Айзик.
- Не врут?.. О-о?.. Ел, стало быть?.. Ах, Айзик, Айзик.
Озирается исподлобья Айзик, куда бы уйти; но еще много медленных вопросов.
- К Мустафе, в мясную, стало быть, скот пароходом прибыл, а пригнать некому с пристани... Ты бы, Айзик, пригнал, - пятачок даст.
- Двадцать, - говорит Айзик.
- Вот ты ведь дорогой какой, страсть!.. Там и скота-то чуть: корова большой, корова маленький, барашка... Свиней нет. Свиней и звания нет.
- Нет? - спрашивает Айзик улыбаясь.
- Ника-кой свиньи даже и-и зва... так маленькая, называемая поросенок... Кто этому делу несведущий, скажет сдуру, пожалуй: свинья, а только совсем это не свинья даже, - так только... поросеночек.
И когда Айзик, наконец, бежит, согнувшись, воткнувши головку в узкие плечи и далеко забирая тонкими ногами, - посмеются над ним, и опять скучно на базаре.
Играют в домино и в шашки; есть такие, что по сорока лет сидят в кофейнях все за теми же шашками, и уж лучше их никто, кажется, в целом свете не знает всех тонкостей этой игры. Или где-нибудь за столиком босяк Лаврентий, сам еле грамотный, пишет письмо на родину лудильщику-кавказцу Тамарлы, и около них дрогаль Гордей-курчавый, другой дрогаль - четырегубый Кузьма, толстый грек Пемпа, комиссионер, худой грек Сидор, каменщик, - много народу.
Сдвинув на затылок лохматую баранью шапку, черный, бородатый, весь в саже, Тамарлы кричит, сверкая белками:
- На короткий брат ему пишы!.. А как ему короткий брат нэт живой, пишы ему на длинный брат!..
- А как и длинного брата в живых нету? - спрашивает Лаврентий.
- А как длинный брат ему нэт, - пишы на короткий сестро!
- А если...
- А короткий сестро нэт живой, пишы ему да на длинный сестро!
- А если ж и длинной сестры...
- Есь-сли, есь-сли!.. Есь-сли длинный сестро нэт, - клади ему на окошко: собака ему не съест!
- Это правильно... - Лаврентий думает и спрашивает невинно: - Так кому же все-таки писать?
Иногда утром бегал по базару босой, в одном нижнем белье, со столовым ножом в руках, отставной капитан 2-го ранга Сизов, седой, весь, как клюква, ярый от пьянства. Кричал и искал везде сыновей, бывших студентов, Степку и Кольку, укравших для пропоя его мундир и брюки, пока он спал. Никто не принимал у них знакомого мундира и брюк, все находилось в целости, брошенное тут же на базаре. Успокаивался капитан и одевался, по-морскому ругаясь. Но находил, что отдать под заклад, кроме мундира и брюк, к вечеру мирился со Степкой и Колькой, и все трое были мертвецки пьяны ночью.
А однажды молодой хозяин одной дачи поручил штукатуру Семену работу на триста рублей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64