Но Римма Николаевна вдруг рассмеялась:
- Вы и не знаете, какое письмо прислал мне муж!.. Вот смешной!
- Какое? - спросил Бабаев.
- Просто умоляет меня приехать к нему... Ни больше, ни меньше! Говорит, что без меня с ума сойдет... только и всего!.. Страшно смешное письмо!
- А вы что?
- Вот еще глупость! Зачем я поеду? Ну, зачем он мне? Я красива? - вдруг повернулась она к нему вся приподнятым лицом.
- Да, - сказал Бабаев.
- Вы меня помните, какая я была в прошлом году? Я ведь не подурнела? Нет?
- Должно быть, вы стали лучше! - улыбнулся Бабаев. - К чему вы это?
- Так.
И закачала ногой, как это делают маленькие дети, когда сидят и думают.
В небольшом сквере около собора, где они сидели, никого не было в эти часы: желтые деревья и расписанные белые стены сквозь них. С улицы стучали колеса - так и казалось, что стучали в какие-то невидные окна возле них, и Бабаев бережно оглядывал руки Риммы Николаевны в обтянутой, совсем уже какой-то близкой черной кофточке, и ногу, как она качалась, чуть развевая платье и выставляя и пряча небольшой узкий носок, - все было странно родное, страшно давно когда-то виденное уже, точно какой-то угол ушедшей жизни медленно повернулся и опять стал рядом. Когда улыбалась она - он знал, что именно так, немного лукаво, что-то тая про себя, должна она улыбаться.
Бабаев представил на своем месте капитана Железняка и сказал ей вдруг:
- Опять будете пить чай с вареньем. С ним вместе...
- Ни за что! - тряхнула головой она.
- А он-то, бедный, надеется на это, мечтает! - зло усмехнулся Бабаев.
- А вы знаете, что я думаю сделать? - спросила она.
- Нет, не знаю... - Бабаев помолчал и добавил: - Жены, ушедшие от мужей... обыкновенно попадают к новым мужьям... так... кажется?..
Она засмеялась. Смеялась она долго и искренне, закинув голову; ровная белая шея ее выступила из-под полей шляпы и густых волос прямо против губ Бабаева. Бабаев ощущал запах этой шеи как-то животно просто, как гончие собаки, всю эту ни на что кругом не похожую белизну, теплоту, ласковость тела, и было что-то застенчиво-детское в том, как он дотянулся тихо и поцеловал ее над узким, накрахмаленным, строгим воротничком.
Римма Николаевна отшатнулась и отодвинула его большими глазами, но Бабаев, всмотревшись, увидел сквозь них, что ей приятно.
VI
Денщик Гудков долго хотел о чем-то поговорить с Бабаевым, и Бабаев видел это, видел, как он застаивался у дверей, когда выходил из комнаты, видел, какие у него были ищущие участия, веселые глаза, какое переполненное чем-то новым стало все угловатое лицо, горячее от загара, и не лицо только, а все торопливое тело в кумачной рубахе.
- Что ты? - спросил он его наконец.
Гудков сразу распустил лицо в широчайшую, как поля, улыбку.
- Говорят, ваше благородие, - земли прирежут!.. Всем мужикам, какие есть; стало быть, у господ возьмут, а нам прирежут! - сказал без передышки, за один прием, точно молитву прочел.
Бабаев измерял его небольшие глаза и говорил, не думая:
- Мало ли что говорят!.. А ты не слушай.
- Никак нет, ваше благородие, - твердо сказал Гудков. - Все, как есть, говорят - верно, значит. Всю землю, какая годящая, нам, мужикам, и чтобы свобода правов была.
- Да кто говорит это, что ты?
- Все чисто! Куда ни пойди, везде в одно слово, ваше благородие!
У Гудкова даже рубаха казалась новой, празднично встревоженной и веселой.
- Ваше благородие, ведь и в газетах пишут? - добавил он лукаво.
- Пишут, - согласился Бабаев.
- Ну, вот... правда, значит!
Бабаев смотрел в новое лицо Гудкова и думал почему-то, что оно страшно.
Оно было такое мирное, как пасхальное яйцо, яркое, разгоряченное работой на солнце, в огороде, где собирали тыквы, а Бабаев смотрел в него и видел тысячи таких же лиц, густо рядом, щека к щеке, все Гудковы, все потные от работы, все говорящие о земле, и почему-то это было противно и страшно.
- Ну, ступай! - сказал он Гудкову.
Денщик постоял, собрал в комочек улыбку, но не ушел.
- А то еще говорят, что бунты начались, - правда ли, нет ли? - замялся он.
- Начались, - сказал Бабаев.
- Правда, значит, - обрадовался Гудков.
- Правда...
- Так что все огулом, ваше благородие? С согласием?.. Прямо как один человек все?
Казалось, что у Гудкова дух занимается от какой-то подступившей к горлу огромной радости, которую он долго сжимал; он даже голову вытянул вперед к Бабаеву и не мигал глазами, глядел ими безостановочно, широко и напряженно, ловил мысли Бабаева, те мысли, которые и не хотели даже для него, Гудкова, одеваться в слова, и так глядел долго, пока молчал Бабаев. А Бабаев перебрасывал в это время, что знал из газет и слухов, как ворох залежавшейся соломы, и почувствовал вдруг, что что-то прочное под ним, такое же привычное, как земля, начинает колыхаться. И хотя ему, Бабаеву, все равно, колышется оно или стоит неподвижно, но оно и не нуждается в нем: у него есть своя огромная жизнь, и в том, что колышется оно, есть своя гулкая радость, которую чувствует теперь всем телом Гудков, как скачущий по дороге табун лошадей чувствует встречные ветлы.
- Это что же, хорошо, что ли, что все огулом? - спросил Бабаев, отвернувшись и искоса глядя на Гудкова.
Гудков прокашлялся, закрывши рот рукою, но улыбки с лица согнать не мог.
- Хорошего что ж... Насчет хорошего, кто его знает - чудно только очень.
Глаза он сузил и мотнул наискось головою.
- То чудно, что сразу это... Никто ничего не знал будто, а оно, глядь, и загорело...
Остановился, испытующе посмотрел на Бабаева и добавил так же весело, как начал говорить:
- А насчет хорошего подождем...
- Подождем, - согласился Бабаев. - Теперь ступай.
Гудков повернулся было лицом к двери и взялся рукой за скобку, но не ушел и теперь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74