особливо парадная -
чистая, светлая, широкая, все чугун да красное дерево. Зато уж про черную и
не спрашивайте: винтовая, сырая, грязная, ступеньки поломаны, и стены такие
жирные, что рука прилипает, когда на них опираешься. На каждой площадке
стоят сундуки, стулья и шкафы поломанные, ветошки развешаны, окна повыбиты;
лоханки стоят со всякою нечистью, с грязью, с сором, с яичною скорлупою да
с рыбьими пузырями; запах дурной... одним словом, нехорошо.
Я уже описывал вам расположение комнат; оно, нечего сказать, удобно, это
правда, но как-то в них душно, то есть не то чтобы оно пахло дурно, а так,
если можно выразиться, немного гнилой остро-услащенный запах какой-то. На
первый раз впечатление невыгодное, но это все ничего; стоит только минуты
две побыть у нас, так и пройдет, и не почувствуешь, как все пройдет, потому
что и сам как-то дурно пропахнешь, и платье пропахнет, и руки пропахнут, и
все пропахнет, - ну, и привыкнешь. У нас чижики так и мрут. Мичман уж
пятого покупает, - не живут в нашем воздухе, да и только. Кухня у нас
большая, обширная, светлая. Правда, по утрам чадно немного, когда рыбу или
говядину жарят, да и нальют и намочат везде, зато уж вечером рай. В кухне у
нас на веревках всегда белье висит старое; а так как моя комната недалеко,
то есть почти примыкает к кухне, то запах от белья меня беспокоит немного;
но ничего: поживешь и попривыкнешь. С самого раннего утра, Варенька, у нас
возня начинается, встают, ходят, стучат, - это поднимаются все, кому надо,
кто-в службе или так, сам по себе; все пить чай начинают. Самовары у нас
хозяйские, большею частию, мало их, ну так мы все очередь держим; а кто
попадет не в очередь со своим чайником, так сейчас тому голову вымоют. Вот
я было попал в первый раз, да... впрочем, что же писать! Тут-то я со всеми
и познакомился. С мичманом с первым познакомился; откровенный такой, все
мне рассказал: про батюшку, про матушку, про сестрицу, что за тульским
заседателем, и про город Кронштадт. Обещал мне во всем покровительствовать
и тут же меня к себе на чай пригласил. Отыскал я его в той самой комнате,
где у нас обыкновенно в карты играют. Там мне дали чаю и непременно хотели,
чтоб я в азартную игру с ними играл. Смеялись ли они, нет ли надо мною, не
знаю; только сами они всю ночь напролет проиграли, и когда я вошел, так
тоже играли. Мел, карты, дым такой ходил по всей комнате, что глаза ело.
Играть я не стал, и мне сейчас заметили, что я про философию говорю. Потом
уж никто со мною и не говорил все время; да я, по правде, рад был тому. Не
пойду к ним теперь; азарт у них, чистый азарт! Вот у чиновника по
литературной части бывают также собрания по вечерам. Ну, у того хорошо,
скромно, невинно и деликатно; все на тонкой ноге.
Ну, Варенька, замечу вам еще мимоходом, что прегадкая женщина наша
хозяйка, к тому же сущая ведьма. Вы видели Терезу. Ну, что она такое на
самом-то деле? Худая, как общипанный, чахлый цыпленок. В доме и людей-то
всего двое: Тереза да Фальдони, хозяйский слуга. Я не знаю, может быть, у
него есть и другое какое имя, только он и на это откликается; все его так
зовут. Он рыжий, чухна какая-то, кривой, курносый, грубиян: все с Терезой
бранится, чуть не дерутся. Вообще сказать, жить мне здесь не так чтобы
совсем было хорошо... Чтоб этак всем разом ночью заснуть и успокоиться -
этого никогда не бывает. Уж вечно где-нибудь сидят да играют, а иногда и
такое делается, что зазорно рассказывать. Теперь уж я все-таки пообвык, а
вот удивляюсь, как в таком содоме семейные люди уживаются. Целая семья
бедняков каких-то у нашей хозяйки комнату нанимает, только не рядом с
другими нумерами, а по другую сторону, в углу, отдельно. Люди смирные! Об
них никто ничего и не слышит. Живут они в одной комнатке, огородясь в ней
перегородкою. Он какой-то чиновник без места, из службы лет семь тому
исключенный за что-то. Фамилья его Горшков; такой седенький, маленький;
ходит в таком засаленном, в таком истертом платье, что больно смотреть;
куда хуже моего! Жалкий, хилый такой (встречаемся мы с ним иногда в
коридоре); коленки у него дрожат, руки дрожат, голова дрожит, уж от
болезни, что ли, какой, бог его знает; робкий, боится всех, ходит
стороночкой; уж я застенчив подчас, а этот еще хуже. Семейства у него -
жена и трое детей. Старший мальчик, весь в отца, тоже такой чахлый. Жена
была когда-то собою весьма недурна, и теперь заметно; ходит, бедная, в
таком жалком отребье. Они, я слышал, задолжали хозяйке; она с ними что-то
не слишком ласкова. Слышал тоже, что у самого-то Горшкова неприятности есть
какие-то, по которым он и места лишился... процесс не процесс, под судом не
под судом, под следствием каким-то, что ли - уж истинно не могу вам
сказать. Бедны-то они, бедны - господи, бог мой! Всегда у них в комнате
тихо и смирно, словно и не живет никто. Даже детей не слышно. И не бывает
этого, чтобы когда-нибудь порезвились, поиграли дети, а уж это худой знак.
Как-то мне раз, вечером, случилось мимо их дверей пройти; на ту пору в доме
стало что-то не по-обычному тихо; слышу всхлипывание, потом шепот, потом
опять всхлипывание, точно как будто плачут, да так тихо, так жалко, что у
меня все сердце надорвалось, и потом всю ночь мысль об этих бедняках меня
не покидала, так что и заснуть не удалось хорошенько.
Ну, прощайте, дружочек бесценный мой, Варенька! Описал я вам все, как
умел. Сегодня я весь день все только об вас и думаю. У меня за вас, родная
моя, все сердце изныло. Ведь вот, душечка моя, я вот знаю, что у вас
теплого салопа нет. Уж эти мне петербургские весны, ветры да дождички со
снежочком, - уж это смерть моя, Варенька!
1 2 3 4 5 6 7