Ясно, что вы необходимого
лишаетесь из-за меня. Что это вам вздумалось, например, такую квартиру
нанять? Ведь вас беспокоят, тревожат; вам тесно, неудобно. Вы любите
уединение, а тут и чего-чего нет около вас! А вы бы могли гораздо лучше
жить, судя по жалованию вашему. Федора говорит, что вы прежде и не в пример
лучше теперешнего жили. Неужели ж вы так всю свою жизнь прожили, в
одиночестве, в лишениях, без радости, без дружеского приветливого слова, у
чужих людей углы нанимая? Ах, добрый друг, как мне жаль вас! Щадите хоть
здоровье свое, Макар Алексеевич! Вы говорите, что у вас глаза слабеют, так
не пишите при свечах; зачем писать? Ваша ревность к службе и без того,
вероятно, известна начальникам вашим.
Еще раз умоляю вас, не тратьте на меня столько денег. Знаю, что вы меня
любите, да сами-то вы не богаты... Сегодня я тоже весело встала. Мне было
так хорошо; Федора давно уже работала, да и мне работу достала. Я так
обрадовалась; сходила только шелку купить, да и принялась за работу. Целое
утро мне было так легко на душе, я так была весела! А теперь опять все
черные мысли, грустно; все сердце изныло. Ах, что-то будет со мною,
какова-то будет моя судьба! Тяжело то, что я в такой неизвестности, что я
не имею будущности, что я и предугадывать не могу о том, что со мной
станется. Назад и посмотреть страшно. Там все такое горе, что сердце
пополам рвется при одном воспоминании. Век буду я плакаться на злых людей,
меня погубивших!
Смеркается. Пора за работу. Я вам о многом хотела бы написать, да
некогда, к сроку работа. Нужно спешить. Конечно, письма хорошее дело; все
не так скучно. А зачем вы сами к нам никогда не зайдете? Отчего это, Макар
Алексеевич? Ведь теперь вам близко, да и время иногда у вас выгадывается
свободное. Зайдите, пожалуйста!
Я видела вашу Терезу. Она, кажется, такая больная; жалко было ее; я ей
дала двадцать копеек. Да! чуть было не забыла: непременно напишите все, как
можно подробнее, о вашем житье-бытье. Что за люди такие кругом вас, и ладно
ли вы с ними живете?
Мне очень хочется все это знать. Смотрите же,непременно напишите! Сегодня
уж я нарочно угол загну. Ложитесь пораньше; вчера я до полночи у вас огонь
видела. Ну, прощайте. Сегодня и тоска, и скучно, и грустно! Знать, уж день
такой! Прощайте.
Ваша
Варвара Доброселова.
Апреля 8-го.
Милостивая государыня,
Варвара Алексеевна!
Да, маточка, да, родная моя, знать, уж денек такой на мою долю горемычную
выдался! Да; подшутили вы надо мной, стариком, Варвара Алексеевна! Впрочем,
сам виноват, кругом виноват! Не пускаться бы на старости лет с клочком
волос в амуры да в экивоки... И еще скажу, маточка: чуден иногда человек,
очень чуден. И, святые вы мои! о чем заговорит, занесет подчас! А что
выходит-то, что следует-то из этого? Да ровно ничего не следует, а выходит
такая дрянь, что убереги меня, господи! Я, маточка, я не сержусь, а так
досадно только очень вспоминать обо всем, досадно, что я вам написал так
фигурно и глупо. И в должность-то я пошел сегодня таким гоголем-щеголем;
сияние такое было на сердце. На душе ни с того ни с сего такой праздник
был; весело было! За бумаги принялся рачительно - да что вышло-то потом из
этого! Уж потом только как осмотрелся, так все стало по-прежнему - и
серенько и темненько. Все те же чернильные пятна, все те же столы и бумаги,
да и я все такой же; так, каким был, совершенно таким же и остался, - так
чего уж тут было на Пегасе-то ездить? Да из чего это вышло-то все? Что
солнышко проглянуло да небо полазоревело! от этого, что ли? Да и что за
ароматы такие, когда на нашем дворе под окнами и чему-чему не случается
быть! Знать, это мне все сдуру так показалось. А ведь случается же иногда
заблудиться так человеку в собственных чувствах своих да занести околесную.
Это ни от чего иного происходит, как от излишней, глупой горячности сердца.
Домой-то я не пришел, а приплелся; ни с того ни с сего голова у меня
разболелась; уж это, знать, все одно к одному. (В спину, что ли, надуло
мне.) Я весне-то обрадовался, дурак дураком, да в холодной шинели пошел. И
в чувствах-то вы моих ошиблись, родная моя! Излияние-то их совершенно в
другую сторону приняли. Отеческая приязнь одушевляла меня, единственно
чистая отеческая приязнь, Варвара Алексеевна; ибо я занимаю у вас место
отца родного, по горькому сиротству вашему; говорю это от души, от чистого
сердца, по-родственному. Уж как бы там ни было, а я вам хоть дальний
родной, хоть по пословице, и седьмая вода на киселе, а все-таки
родственник, и теперь ближайший родственник и покровитель; ибо там, где вы
ближе всего имели право искать покровительства и защиты, нашли вы
предательство и обиду. А насчет стишков скажу я вам, маточка, что
неприлично мне на старости лет в составлении стихов упражняться. Стихи
вздор! За стишки и в школах теперь ребятишек секут... вот оно что, родная
моя. Что это вы пишете мне, Варвара Алексеевна, про удобства, про покой и
про разные разности? Маточка моя, я не брюзглив и не требователен, никогда
лучше теперешнего не жил; так чего же на старости-то лет привередничать? Я
сыт, одет, обут; да и куда нам затеи затевать! Не графского рода! Родитель
мой был не из дворянского звания и со всей-то семьей своей был беднее меня
по доходу. Я не неженка! Впрочем, если на правду пошло, то на старой
квартире моей все было не в пример лучше; попривольнее было, маточка.
Конечно, и теперешняя моя квартира хороша, даже в некотором отношении
веселее и, если хотите, разнообразнее; я против этого ничего не говорю, да
все старой жаль.
1 2 3 4 5 6 7