Я вернулся вечером, незадолго перед часом зажигания ламп. Жена жреца зачинила дыры в моем гиматии и выстирала его, так что теперь я больше походил на себя самого, несмотря на синяки от падений. Войдя в наш двор, я увидел, что внутри уже разгорается лампа. Я немного подождал снаружи, но собаки узнали меня и, выскочив навстречу, подняли шум; пришлось мне войти.
Отец сидел за столом и читал. Когда он поднял глаза, из кухни пришла моя мачеха. Она глядела не на меня, а на него - и ждала.
Он проговорил:
– Входи, Алексий; ужин почти готов, но, я думаю, тебе хватит времени сначала помыться. - И, повернувшись к ней, спросил: - Хватит ему времени?
– Да, - отвечала она, - если он не слишком долго.
– Тогда поторопись; но по дороге зайди пожелать доброй ночи своей сестре, она спрашивала о тебе.
Итак, мы сели за еду и говорили о делах в Городе; а о том, что произошло, речь больше никогда не заходила. Я так и не узнал, какие слова он говорил мачехе, пока меня не было, или она ему. Но со временем я увидел, что кое-что переменилось. Временами я слышал, как она говорит: "Вечер будет холодным, этот плащ слишком легок" или "Отказывайся, когда тебя станут угощать мясом с пряностями, последнее время у тебя от него бессонница". Он ворчал в ответ: "Чего это ты?" или "Ладно тебе, ладно" - но слушался ее. Только теперь, когда он начал обращаться с ней, как со взрослой женщиной, я понял, что раньше он всегда видел в ней просто девчонку.
Я так и не узнал, как это все произошло, да, полагаю, не особенно и хотел узнать. Мне было достаточно, что теперь все будет не так, как прежде.
Глава девятнадцатая
В последовавшее за этим случаем время я много бывал в Городе и мало дома. Великая пустота образовалась внутри меня; я всегда был рад оказаться в обществе и не всегда мне хватало терпения найти общество самое лучшее.
Я не мог говорить о случившемся, даже с Лисием. Но по крайней мере хоть как-то я бы ему намекнул, если бы он не спрашивал в гневе, где я был, и не упрекал, что исчез, не сказав ему ни слова. Это было естественно, но я все еще не стал снова самим собой, мне казалось, будто он бросил меня в беде, - и я лишь сказал коротко, что уходил на охоту.
– Один? - спросил он.
Я ответил, что да. Понимая, что лгу, я не должен бы обижаться на его недоверие - и все же воспринимал его как обиду.
После этого я, хоть и нуждался в нем более чем когда-либо, из невнимательного превратился в недоброго. Я часто мучил его, прекрасно понимая, что делаю, и твердил себе, что его беспочвенная ревность заслуживает наказания. А потом, одинокий и озлобленный, исполненный стыда, я возвращался к нему, как если бы этим можно было вычеркнуть уже сделанное или как если бы я легко обходился с человеком, не имеющим гордости. При первом же признаке его холодности я исчезал - и все начиналось снова. Иногда, тоскуя по нему, я приходил и просил прощения или вертелся вокруг, не считаясь со своей гордостью, и мы мирились. Но все это напоминало омраченное облаком горячечное веселье лихорадки. При расставании он спрашивал меня с принужденной беззаботностью, что я собираюсь делать на следующей день, с кем повидаться. Я смеялся и давал ему какой-нибудь уклончивый ответ; а потом, в ночном одиночестве, был готов отдать все, лишь бы расставание наше оказалось по-настоящему дружеским и мне не надо было думать о том, что меня одолевает. Ибо часто в компании или же в походе, когда вокруг нас был отряд, я смотрел на него и понимал, что никого и ничего дороже для меня в мире нет; мне казалось, если бы в такой момент мы могли оказаться одни, то между нами не осталось бы ни облачка. Я думал даже, что он ощущает то же самое.
Пока я был при Сократе, я всегда мог отойти в сторонку и понять свою глупость. Но сейчас я не мог идти к нему за советом. И когда однажды почувствовал, что не в силах больше выносить сам себя, обратился не к нему, а к Федону.
Чисто случайно я оказался рядом с ним в парной. Это было в банях Кидона, безупречном заведении. Банщик уже покончил с нами, и мы, пока дожидались массажиста, сдвинули наши лавки и разговорились. Любой знает, в таком месте языки развязываются, и я обнаружил, что мои заботы выходят из меня, словно пот. Он слушал, лежа на животе, положив повернутую набок голову на сложенные руки и глядя сквозь светлые волосы. Один раз он как будто хотел меня перебить, но промолчал и дослушал до конца. А потом спросил:
– Но ты же не можешь говорить серьезно, Алексий, будто не понимаешь причин этого всего?
– Отчего же, вполне серьезно, ибо я не считаю, что кому-то из нас другой стал менее дорог. Нет, в самом деле, я думаю…
Он отодвинул волосы с лица, чтобы посмотреть на меня, потом снова отпустил.
– Ну, если ты не можешь понять, то, думаю, лишь потому, что не хочешь, и, насколько я догадываюсь, может и правильно не хочешь. Нет, я не могу сказать, чем излечить твою боль, Алексий; я не тот лекарь, который тебе нужен - сам знаешь, я никогда не притворялся, будто понимаю что-то в любви. Почему тебе не спросить у Сократа?
Я сказал, что подумаю. Но предпочел не спрашивать, что он имел в виду.
Довольно скоро после этого я встретил в палестре Хармида. Мы немного посмотрели на борцов, и у нас завязался разговор. И тут, взглянув в сторону раздевальни, я увидел Лисия. Он собирался раздеться для упражнений, но, увидев меня, застыл. Я быстро отвел взгляд, словно не заметил его. Это была просто глупость, а не злонамеренность: я боялся, что он слишком рассердился и не ответит на мое приветствие, и тогда люди вокруг заметят отчуждение между нами. Когда я снова глянул туда, его уже не было. И только тут, с большим опозданием, мне пришло в голову:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151