Раз-другой я даже убедился, как полезно, когда следом плетется старый костлявый Состий.
Вернулся корабль, отвозивший моего отца и других всадников на Сицилию, и доставил весть, что Ламах мертв. Он погиб, штурмуя стену, которую возвели сиракузцы, чтобы господствовать над местами наших осадных работ. Но, благодаря его усилиям, город обложен почти полностью, и когда окружение завершится, война, можно считать, будет кончена. Сиракузцы, как выяснилось, воины довольно неумелые, скопище небольших отрядов, собранных из разных мест. Правда, они сражались перед дверями своих домов, что делает стойкими даже самые худшие войска; иначе их бы давно уже смели прочь.
По всей Элладе было спокойно, только спартанцы совершали налеты на Аргос, и аргивяне попросили нас одолжить им корабли для защиты своих берегов. Хоть у нас и было в ту пору перемирие со спартанцами, отказать в этой просьбе казалось бесчестным, особенно после того как аргивяне отправили своих мужей на Сицилию. И вот, когда мы услышали, что некоторые из этих кораблей совершают рейды на Лаконию, кое-кто покачал головой; но то были лишь мелкие действия, вроде пиратских набегов, и мы скоро выбросили их из головы; я, во всяком случае, выбросил, потому что в этот год впервые появился в обществе Сократа.
Вначале я прокрадывался, словно ночной вор, чтобы он не заметил меня и не стал задавать вопросы, которые показали бы всем мою глупость, - тогда я не отважился бы появиться возле него еще раз. Когда люди спрашивали его, почему он не требует платы за обучение, он обычно отвечал, что хочет оставаться свободным в выборе собеседников, а потому никому не позволяет называть себя его учеником - только другом. Лишь теперь осознал я свою наглую самонадеянность. Обычно я старался дождаться, пока вокруг него соберутся люди, и прятался у них за спинами, а если он намеревался глянуть в мою сторону, спешил отступить в сторону. Мне казалось, я хорошо скрываюсь, пока однажды он не проговорил в ходе какого-то обсуждения:
– Теперь, я полагаю, ошибочность этого мнения очевидна даже для самого младшего среди нас; как ты думаешь, Алексий?
Я сразу почувствовал себя так, словно участвовал в беседе с ним все время, как будто ничего нового не произошло, - и ответил без опаски. Когда ему хотелось, он умел сделать любой трудный предмет легким и естественным; однако же умел он и другое - заставить вещи вполне знакомые выглядеть новыми и странными, так что удивление брало, как это ты раньше не замечал их красоту - или, напротив, не отбрасывал прочь в отвращении.
Мне кажется, каждый час мир становился для него новым. Большинство из нас принимает то, что говорят нам другие люди, которым, в свою очередь, сказал кто-то еще. Но для него все, что есть в мире, было полно богов, и ему казалось величайшим неблагочестием не взглянуть на все своими глазами. Именно из-за этого, полагаю, его ненавидели и трусливые души, и высокомерные, а с ними вместе все те, кто осмеливается не знать ничего ни о себе, ни о боге.
Многое удерживало меня вдали от него; юноша моего возраста не мог следовать за ним повсюду, куда он пойдет, да и работы у меня хватало. Находились и другие причины, иногда прогонявшие меня прочь. Как только уехал отец, тут же проявил себя Критий, но не как поклонник, которому можно вежливо отказать, а как хитрое пронырливое насекомое; по-моему, закон должен запретить подобным мерзавцам приближаться к сыновьям свободных людей. Как я уже показал прежде, имелась у него отвратительная повадка пользоваться чужим чувством стыдливости или уважения к старшим. В качестве последнего средства спасения я использовал Состия: давал знак увести меня прочь. А Критий даже не глядел мне вслед; уходя, я слышал, как он излагает какой-нибудь подходящий к разговору силлогизм.
Поначалу я все удивлялся, как Сократ может до такой степени обманываться в нем. Позднее же понял, что он знал, хотя и не то, что знал я, ибо многое в этом человеке оставалось пока вне моего понимания. Не вызывало сомнений, что Критий оставит свой след в политике, поэтому учить его добру было на благо Города. Что же до остального, Сократ был мудрее многих, но в силу величия души не опускал глаза к земле, выискивая грязь. Потому, если я замечал возле него Крития, то вовсе не подходил. Впрочем, поступать так приходилось не очень часто; у мужа этого было множество дел, ко всему еще он посещал других софистов, которые учили политическим искусствам.
Миновала середина лета, и матери моей пришло время произвести на свет ребенка.
Я крепко спал после дня, проведенного на усадьбе, как вдруг ко мне вошла Кидилла с лампой в руке и попросила привести повитуху. Я вскочил с постели, забыв, что надо прикрываться, пока девушка не выйдет; и ее лицо сказало мне довольно ясно, что я уже не ребенок. Но мне сейчас было не до того. Я полагал, что мать посылает меня вместо раба, поскольку ей тяжело, а я - самый быстроногий в доме. Это произошло глубокой ночью, а она вершила свои труды уже весь день.
Когда стало светло, я отправился в одиночестве в Город, пытаясь найти способ убить время. Сначала пошел в палестру, выбрал себе противника не по силам, и он пошвырял меня вволю, пока я не утомился. Когда я очищал себя стригилем, а потом купался, ко мне приблизились двое или трое мужей, которые, как они сказали, давно уже искали случая познакомиться со мной. Я на них почти не обратил внимания - и только потом понял, что именно в тот день впервые заслужил репутацию юнца холодного и надменного.
Днем я пришел домой рано, однако новостей пока не было, а повитуха, обнаружив меня у дверей, тут же прогнала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151