И радуешься, что видишь дневной свет. Улыбаешься как идиот и знаешь, что больше о смерти не думаешь. Совсем… И однако… Потом всё возвращается. Мысль в какой-то момент оказывается сильнее тебя. Не поступок, а мысль. Говоришь себе: ach! К чему вся эта канитель!
Я спрашиваю наобум:
— Ты считаешь, что снова появляется любовь к жизни?
— Жизнь, смерть — уже не знаешь, что это такое. Только мысль: нужно это сделать. Я прижал локти к бокам, обеими руками взялся за рукоять ножа. Оставалось только вонзить. Но нет… Ты не можешь себе представить, я бы тоже пожал плечами… Идиотизм, какой идиотизм! Я даже забыл о причинах, из-за которых хотел покончить с собой. Нужно, потому что нужно, и всё… Ну и вот, я был ошеломлён. И пристыжен, в особенности пристыжен. Я испытывал к себе такое отвращение, что, вероятно, годился только на то, чтобы выброситься в канал. Глупо, да? Конечно, глупо. Это продолжалось долго… Но именно дневной свет всё решил. Невозможно лишить себя жизни, когда светло. Я хочу сказать, осознанно лишить себя жизни. Так, под влиянием порыва, не раздумывая, может быть… Но осознанно — нет… Потребовалось время, чтобы я вновь смог обрести себя.
Он смеётся таким неискренним смехом, что я отхожу к окну, как будто для того, чтобы посмотреть, не идёт ли Гарин. Несмотря на шум вентилятора, я слышу, как он барабанит пальцами по прутьям кресла. Он говорил сам с собой… С тяжеловесной настойчивостью Клейн продолжает, пытаясь рассеять своё тягостное состояние и показать мне, что он ясно судит обо всём:
— Это трудно… У тех, кому всё надоело, есть средства осуществить это неосознанно. Однако Чень Дай, понимаешь ли, лишает себя жизни ради дела, которым он дорожит, дорожит больше, чем всем остальным. Если бы ему удалось достигнуть цели, тогда это самый благородный поступок в его жизни, вот так. Поэтому он не может прибегать к подобным средствам. Это невозможно. Не стоило бы тогда и стараться…
— Смысл был бы тот же самый…
— Ты не можешь понять! Ты говоришь, смысл. Как же трудно объяснить! Вроде как у японцев, да? Но Чень Дай совершает это не для того, чтобы сохранить своё достоинство. И не для того, чтобы жить… muthig… как это по-французски?.. Да, героически. Чень это делает, чтобы быть достойным… своей миссии. Следовательно, он не может, подумай, лишить себя жизни таким ошеломляющим всех способом.
— И всё же…
Но он вдруг умолкает и начинает прислушиваться.
Останавливается машина. Раздаётся глухой голос: «Я тебя жду в 6 часов», — и машина снова трогается.
Это Гарин.
— Клейн, Бородин тебя ждёт. — Обернувшись ко мне: — Поднимемся наверх. — И, едва сев: — О чём он с тобой говорил?
— Что Чень не мог сам лишить себя жизни.
— Да, я знаю. Клейн всегда утверждал, что Чень ни за что не сыграет с нами такую штуку. Увидим.
— Что ты сам об этом думаешь?
— Пока ничего определённого.
— А он?
— Кто он? Бородин? Также. Ты напрасно улыбаешься: мы здесь, я в этом уверен, ни при чём. Даже косвенно, даже случайно. Он не меньше поражён, чем я.
— А как же? А секретные сведения, переданные Гону?
— Ну это другое дело. Из первого донесения никак нельзя сделать заключения, что здесь замешан Гон. Военная охрана не покидала своего поста, никто в дом не входил. Но неважно. Мы должны заняться совсем другим. Сначала плакаты. Запиши и переведи:
«Мы никогда не забудем, что Чень Дай, человек, которого почитал весь Китай, был подло убит вчера агентами наших врагов».
Теперь для другого плаката, который надо будет наклеить рядом:
«Позор Англии, позор тем, кто пролил кровь в Шанхае и Кантоне!»
Поставишь в углу этого второго плаката мелкими иероглифами: 20 мая — 25 июня (события в Шанхае и Шамине).
Хорошо. Поймут как надо. Теперь официальное сообщение для секций: «Чень Дай не лишал себя жизни, он был убит английскими агентами. Ничто не сможет помешать Политбюро свершить правосудие».
Цветисто, зато коротко.
— Ты бросаешь террористов на произвол судьбы?
— Прежде всего Гонконг. Это событие поможет принять декрет.
Гарин присаживается. Пока я перевожу, он рисует на папке фантастических птиц, встает, ходит взад и вперёд, возвращается к столу, снова начинает рисовать и снова бросает карандаш, внимательно рассматривает свой револьвер и, наконец, подперев подбородок руками, погружается в раздумье. Я передаю ему оба перевода.
— Ты совершенно точно перевёл оба текста?
— Совершенно точно. Скажи наконец, может быть, тебе не составит труда объяснить мне, зачем это?
— Это же понятно.
— Не слишком.
— Представь себе, это будет наклеено на стены.
Я смотрю на него озадаченно.
— Да ведь прежде, чем твой плакат напечатают, китайцы успеют прочитать другой…
— Нет.
— Заставишь сдирать? Это долгая история.
— Нет, просто велю заклеить новыми. Войсковые части, согласно нашим указаниям, будут отвлечены и не смогут подойти к городу раньше полудня. С 5 часов утра начнут циркулировать отряды добровольцев, стреляя из ружей. Полиция предупреждена. Буржуазная часть населения в течение нескольких часов не осмелится выйти из дома. Остальные не умеют читать. К тому же меньше чем за три часа все их плакаты будут заклеены нашими. Завтра или, точнее, сегодня — уже час ночи — к восьми утра пять тысяч наших плакатов окажется на стенах. Мы размножим их, как листовки. Против такого количества 20 или 50 незаклеенных плакатов, которые мы, возможно, упустим из виду, — пустяки. Тем более, что их не смогут прочитать раньше наших.
— А если они воспользуются смертью Чень Дая, чтобы что-то предпринять?
— Не удастся. Преждевременно. У них почти нет войск. Сами они не посмеют. А народ, если, допустим, он нам безоговорочно и не поверит, будет в нерешительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62