Только не уничтожающую.
— Мало для вас и уничтожающей за вашу тактику промедления и выжидания. Сто раз я мог погибнуть. Даже при последней встрече в ложбине.
— Брось, — сказал Хилинский, — это он сделал правильно. Выждал, пока у тех уже не было дороги назад и не было возможности что-то оспаривать.
— Когда они уже готовенькие были, на ладони, — добавил Щука.
— Ну, а если бы я вместо них был готовенький?
— Этого бы не допустили.
— Ох, и не любите вы все критики! Как черт ладана!
— А кто ее любит?
Неожиданно разбуженная ими во мне злость требовала выхода. Но крик в таком споре — последнее дело. Надо было взять на вооружение самые действенные средства: слегка трепливый сарказм и слегка распущенную иронию.
— Вы, милый Щука, забыли, что общество (а отдельные люди тем более) не может прогрессировать без критики. В противном случае — болото. И вам бы не ругаться, а дать критикам и критике свободу и безнаказанность.
— Всем?
— Да. И не только высказываниям, которые вам покажутся пристойными, интересными, даже государственными, но и тем, которые удивляют замороженных судаков внешним кощунством, непристойностью, даже, на первый взгляд, еретичностью.
— А это зачем?
— А затем вам глаза и даны, чтобы разобраться, где вас критикует критик, а где ворюга или чокнутый, где человек желает выправить дело словом, а где сделать недостойный шаг.
Щука был слегка ошеломлен.
— Например…
— Например, руководствуясь врачебной точкой зрения можно просто требовать от женщин, чтобы они загорали голыми, трубить о жизненной необходимости этого для здоровья. Но пускай они занимаются этим на женских пляжах, а не на газонах вдоль всей Парковой магистрали. Это нецелесообразно.
— А что, это было бы даже интересно, — хмыкнул Хилинский.
— Вот-вот, я и говорю, что вы слабый, податливый на всякое подстрекательство и непристойность материал.
— Та-ак. Любопытные вещи вы говорите, Космич.
— Правильные вещи я говорю. Потому что, честно говоря, никогда мне никого не хотелось так разозлить, как сейчас вас.
— Почему?
— От злости мозги иногда проясняются.
— И у вас? — спросил Хилинский.
— Прояснились они сейчас и у меня.
На дорогу, на все более редкие леса вдоль нее, ложились уже мягкие и ласковые летние сумерки. Уже где-то далеко-далеко начинали мигать первые огни большого города.
— Что замолчал? — спросил Щука.
— Ласковые сумерки, — сказал я, — огни. А вы хотя и думали обо мне, хотя почти на все сто процентов обеспечили охраной мою жизнь, но не очень-то делились своими суждениями и открытиями. Не сказали даже, что подозреваете их, что следите за ними. И в этом уже была для меня… Словом, из-за этого я мог бы не увидеть ни тех огней, ни сумерек… Что же это? Получается, что вы меня как подсадную утку держали? И часто вы так поступаете?
— Вообще-то — нет, — сказал Щука и добавил после паузы: — Но иногда, в последний момент все же случается, если иного выхода нет.
— И теперь вы довольны, — меня как будто что-то осенило. — Не подумав о том, что от плети этого пырея еще остались в земле корни. Что ж, вы просто-напросто заслуживаете наказания.
— За что?
— За то, что выставили меня дураком, пустив по следам «исторического» преступления. В самом деле, на что я еще, балбесина неуклюжая, годен? А современность — это для вас, тут вам и карты в руки.
— Quod licet Jovi, non licet bovi, — с иронией сказал Адам. — Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку.
— По-белорусски об этом сказано лучше: «Што паповi можна, то дзяковi зась». Что попу можно, то дьяку — не смей!" Или: «Што можна ваяводзе, то не табе, смуродзе». Что можно воеводе, то не тебе, вонючка".
— Обиделся? — спросил Хилинский.
— Нет. Просто тогда не надо было требовать, чтобы я копался и в том мусоре. Доверие за доверие — хороший принцип. Нельзя его придерживаться — давайте жить более официально.
— Ну, если бы так было, то Клепча имел бы большой успех в развитии своей гипотезы, — сказал Щука.
Но мне уже попала шлея под хвост.
— Только и я не лыком шит, — как говорят русские. My tez nie jacy-tacy, a cwaniacy, как говорят поляки, и не ногой сморкаемся, утверждают белорусы.
— Ну-у, чем ты это докажешь? — уже с оттенком насмешки, но беззлобно спросил Щука. — Цваняк, лыком шитый и ногой сморкающийся.
Город, залитый огнями, был уже вокруг нас. Пахучий, светлый, веселый, людный даже в вечернее время.
Машина повернула на нашу улицу.
— Придется что-то доказать вам, таким умникам. Просто в качестве справедливости, в качестве обычной компенсации за моральный ущерб.
— Иначе…
— Иначе говоря, разбирайтесь дальше сами. Дольше, чем это сделаю я. А я умываю руки.
— Ну, знаешь…
— Повторяю, вы заслуживаете наказания.
— Но по какому праву?..
— По такому, что я все время думал об этом, что я не забывал ни единого слова, ни одной мелочи. Что я все время комбинировал ими. Зачастую мозговал, а не занимался следствием. Больше соображал, а не искал.
— А как же… Это не будет противозаконно?
— Это не будет противоречить ни одной из десяти заповедей.
Мы вышли из машины у нашего «подъезда холостяков». Щука все еще мялся.
— Да идем, — вдруг сказал Хилинский.
— Тогда идемте. Дайте уж мне хоть эту сатисфакцию.
— В смысле удовлетворения. Х-хорошо. Куда?
— Туда. И поглядим, какой вы, Щука, с некоторыми друзьями цваняк.
Мы стали подниматься по довольно-таки скупо освещенной лестнице.
— Это один очень «образованный» товарищ в институте культуры преподавал и цитировал Рылеева: «Куда ты ведешь нас? Не видно ни гзи!»
— Ясно куда, — сказал Хилинский, — на коньяк. К себе в гости.
Я не собирался их вести ни на какой коньяк, тем более к себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119