А снизу, навстречу им, все явственнее доносился какой-то странный гул, подобный адским стенаниям: безумные выкрики, вопли отчаяния, хриплый хохот, сквернословие, плач.
Кто-то рыдал, кто-то глухо стучал чем-то о столешницу — возможно, головой, — кто-то скулил, кто-то кричал тем очумелым диким голосом, каким кричат, когда привидится «зеленый змий» или «демон зла».
— Бу-бу-бу… Боже… боже… боже… Бу-бу-бу.
— Красные собаки… как слива… И щиты на мордах… Бейте их, бейте их…
— Полов-вой, желаю казенной… Соленый огурец с ветчиной…
— Пой-мал, гляди ты… Поймал… Вот мразь!.. И язык высунул…
— Ты ему пузо пощекочи или крест на него, нечистую силу.
— И вот, понимаешь, тут тебе храм искусства, а я беру ее за зад…
— Все они такие… Ты лучше налей.
Огромный низкий подвал, глубокая подземная яма без окон, с единственным входом. Несколько столов со скатертями, наподобие онуч, «трупы» смертельно пьяных у стены.
Остальное все разгорожено на маленькие каморки, где с дверью, а где и с занавесками вместо двери.
Тускло, как в бане, светили сквозь испарения, туман и дым синие газовые рожки.
— Как тут Бабкина Пуда Иудовича найти? — спросил Чивьин у полового.
— Вон, — ткнул пальцем в одну из каморок парень с разбойничьей мордой.
— Наверное, еще трезвый. Они под утро напиваются до бесчувственного состояния.
Зашли в каморку. Газовый рожок. Стол. Четыре стула. Кроме них только-только стать половому. Перегородки из голых досок. Смрад и грязь. Отовсюду крик, словно молотом, бьет по голове. За столом, опустив голову на лиловую от вина — хоть выжимай! — скатерть, спит человек в кафтане старого покроя.
Алесь хотел сразу уйти. Но человек поднял голову, и под нею оказался носовой платок, сложенный в несколько раз.
— А?
Лицо было бледное от вечного мрака, прокуренного воздуха и вина, но широкое, умное. Небольшая бородка. Волосы, стриженные в скобку, но пробор не посередине, а немного сбоку — шикарнее.
— Что ж это вы себя так убиваете? — спросил Чивьин. — Разве ж так можно? Без воздуху, без света.
— А вам что? Вы кто такие?
— Мы от начетчика.
— А-а… Половой!
Половой появился сразу, — видимо, подслушивал. Слишком уж необычным посетителем был в этом подвале Алесь.
— Блинков на заговенье. С тещей. Всем… Икры наложи в миску да лучком
— им, родненьким… Да водки.
— Какой прикажете?
— Моей… Самой дешевой… С красной головкой… А если будешь под дверью торчать, горчицей нос вымажу и заставлю с таким носом два часа стоять.
И обратился к гостям, которые уже расселись:
— Ну…
Алеся мутило от спертого воздуха, от дыма, от галдежа и шума, от звуков беспробудной пьянки, которая, видимо, здесь никогда не кончалась.
— Начетчик велел приколоть флейты от кислой шерсти по ер-веди-он, — сказал Алесь.
— Гм. — Бабкин внимательно посмотрел на него. — Ну, хорошо, выпейте, пока что до чего, посидите.
Половой уже стоял на пороге. Алесь даже удивился. Словно скатерть-самобранка лежала за занавеской. Явился чертом из табакерки и уже ставил на стол горки блинов, поливал их маслом, раскладывал на голых досках (скатерть сдернул мизинцем и швырнул в угол) ножи и вилки.
На минуту исчез и поставил на стол четыре холодные бутылки.
— За это — люблю, — сказал Бабкин. — А волосы все равно выдеру. Ты это по-омни.
Алесь дал половому рубль — лишь поскорей бы исчез. Его мутило, он боялся, что может вырвать просто в угол.
— Тут насчет этого запросто, — сказал Бабкин. — Блюй, голубчик, уберут. Потому и сидим, что запросто. Женщин нет, хочешь — матерись, хочешь — кричи. И не надо нам, троглодитам, ничего, кроме чтоб нас не трогали. Ни неба, ни света, ни воздуха, ни счастья.
— Не понимаю, как вы можете здесь пить, — сказал Алесь.
— И ты выпей. Вот увидишь — сразу полегчает… Ну, за дело…
Алесь выпил вонючую водку. Она была противная, однако ему действительно полегчало. Не так раздражал галдеж, да и нос не так принюхивался к смрадному, аж липкому, туманному воздуху.
— Притерпелся, — сказал Бабкин. — Да это что? Ты вот отсюда выберешься да, наверное, в баньку поедешь, паром бубновский смрад выгонять. А что делать тем, кто здесь годами… всю жизнь… кроме ночи?
— Быть не может, — сказал Алесь.
Где-то за дверью раздался дикий вопль, визг.
— Вот, — сказал Бабкин. — Этот умудрился тут великое богатство, неизмеримое состояние просадить… У полового спросите. По имени-отчеству всех таких зовет. Елизаров, например, Флегонт Саввич, тут двадцать годков сидит… В лавке — приказчики. А он каждый день тут выпивает сорок чарок вина и водки.
— Брехня, — сказал Макар.
— Молод ты ишшо, — поучительно сказал Бабкин. — А говоришь — брехня… Это, брат, сила безмерная… Троглодиты. Люди преисподней.
Ел блины, свертывая их пакетиком и двумя-тремя движениями челюстей отправляя в рот. Покончил с ними.
— Так, говорите, флейты?.. А купила хватит?
— Сколько их у вас? — резко спросил Алесь.
— Найдем.
— Карты на стол… Сколько?
Бабкин смотрел на него испытующе и пристально. Потом, видимо, понял: этот не продаст.
— Две тысячи, — тихо и веско сказал он.
У Алеся потемнело в глазах. На мгновение куда-то поплыл, стал отдаляться и исчезать адский содом бубновской дыры. Потом звуки нахлынули снова.
— Где товар? — невозмутимо спросил он.
— Деньги, — сказал Бабкин.
Чивьин толкнул было Алеся в бок, но тот знал, что делать. Дело было не в деньгах, дело было в штуцерах, единственных, необходимых, как воздух, тех, за которые он охотно хоть сегодня заплатил бы жизнью.
— Полторы тысячи, — подвинул он к Бабкину три кредитных билета.
— Остальные?
— Остальные — половина в банке Лемана, половина — по чеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34