Наконец, у меня закончились слова, и вдруг пришли строки последней песни, и я принялась декламировать, не думая, какой ересью они звучат в моих устах в этот миг:
Я видел – в этой глуби сокровенной Любовь как в книгу некую сплела То, что разлистано по всей вселенной: Суть и случайность, связь их и дела, Всё – слитое так дивно для сознанья, Что речь моя как сумерки тускла. 33 Вернувшись к себе в комнату, я стала мыться. Будь у меня в запасе время, я бы передумала тысячу разных вещей.– Где вы были?Я подпрыгнула как ужаленная:– Ах, Эрила! Господи, как ты напугала меня!– Прекрасно. – Я никогда не видела ее в таком гневе. – Где вы были?!– Я … э… Художник… Художник проснулся. Я… мне показалось, что ты спишь. И я… я сама пошла посмотреть, что с ним.Она глядела на меня, и презрение ясно читалось на ее лице. Волосы у меня были в беспорядке, лицо пылало. Я отложила полотенце и поправила рубашку, не поднимая глаз.– Я… м-м-м… я уговорила его немного поесть и выпить вина. Сейчас он спит.Она двинулась на меня, схватила за плечи и принялась трясти так сильно, что я вскрикнула. Никогда раньше, сколько я себя помнила, она не делала мне больно. Прекратив меня трясти, она не выпустила мои руки, а цепко впилась пальцами в мое тело.– Посмотрите на меня. – Она снова затрясла меня. – Посмотрите на меня.Я посмотрела. И она долго, долго глядела мне в глаза, словно не верила тому, что видит.– Эрила, – взмолилась я. – Я…– Не лгите мне!Я замолкла на полуслове.Она снова меня затрясла, а потом неожиданно выпустила.– Вы что – не слышали ничего из того, что я вам твердила? Что? Вы думаете, я для своего блага стараюсь?Она схватила полотенце, упавшее рядом с тазом, и окунула его в воду. Затем задрала на мне рубашку и принялась тереть мне кожу – грудь, живот, ноги, между ног, в паху, грубо, делая мне больно, как мать, борющаяся со строптивым чадом. И я заплакала – от боли и от страха, но это ее не остановило.Наконец, закончив свое дело, она швырнула полотенце обратно в таз, а мне бросила другое. И стала наблюдать, как я, насупившись, вытираюсь: всхлипывая, глотая слезы, пересиливая стыд.– Ваш муж вернулся.– Что? Боже мой! Когда? – И мы обе расслышали ужас в моем голосе.– Около часа назад. Разве вы не слышали конского топота?– Нет. Нет.Она громко фыркнула:– Ну а я слышала. Он спрашивал про вас.– Что ты ему сказала?– Что вы утомились и спите.– Ты ему рассказала?– Что именно? Нет, я ничего ему не рассказывала. Но не сомневаюсь, что за меня это сделают слуги – если уже не сделали.– Что ж, – сказала я, стараясь говорить уверенным тоном, – тогда я… Я поговорю с ним завтра.Она уставилась на меня. Потом гневно тряхнула головой:– Да вы и впрямь ничего не понимаете, а? Боже милостивый, значит, мы с вашей матерью так ничему вас и не научили? Ведь женщинам нельзя вести себя так же, как мужчинам. Ничего не выйдет. За это мужчины уничтожают их.Но я теперь была так напугана, что мне вдруг показалось, что все ополчились против меня.– Он сказал мне, что я вольна жить как мне вздумается, – сердито заявила я. – Это часть нашего уговора.– Ах, Алессандра, да как же вы можете быть такой дурочкой? Нет у вас никакой жизни. Жизнь есть только у него. Это он может спать с кем хочет и когда хочет. И никто его за это не осудит. А вас осудят.Я села, присмирев.– Я… Я не…– Нет. Не надо! Не лгите мне опять! Я подняла взгляд.– Так вышло, – сказала я спокойно.– Так вышло? О… – выдохнула она, заходясь смехом и яростью одновременно. – Да, так оно всегда и бывает.– Я не… То есть никому и не нужно об этом знать. Он не расскажет. Ты тоже.Она досадливо вздохнула, как будто перед ней ребенок, которому надо втолковывать одно и то же сотню раз. Она развернулась и принялась шагать по комнате, унимая тревогу. Наконец остановилась и повернулась ко мне:– Он кончил?– Что?– Он кончил? – Она замотала головой. – Алессандра, если б вы понимали простые слова так же быстро, как ученые, вы могли бы городом править! Его семя пролилось в вас?– Э… Я… Не знаю. Наверное. Пожалуй, да.– А когда у вас последний раз были месячные?– Не помню. Дней десять, может, недели две назад.– А когда вам последний раз засовывал муж? Я опустила голову.– Алессандра! – Эрила, которая почти никогда не называла меня по имени, теперь без конца твердила его. – Мне нужно знать.Я поглядела на нее и снова расплакалась.– В последний раз… В последний раз – в брачную ночь.– О, Господи Иисусе! Что же, придется ему проделать это снова. Как можно скорее. Вы сможете это устроить?– Наверное. Мы с ним давно об этом не говорили.– Что ж, поговорите об этом сейчас. И пускай поспешит. Отныне вы не будете входить в комнату к художнику без провожатых. Вы меня слышите?– Но…– Нет! Никаких «но»… Вы двое были обречены, как только поглядели друг на друга в первый раз, только вы были еще слишком юны, чтобы это понять. Вашей матери вообще не следовало пускать его в дом. Что ж, теперь слишком поздно. Ничего страшного. А он, раз уж нашел дорогу к вашей щелке, теперь, надеюсь, выкарабкается из своей болезни и скоро встанет на ноги. Воскреснув таким манером, мужчина снова обретает вкус к жизни.– Ах, Эрила, ты не понимаешь, все было совсем не так.– Не так? А как? Он попросил у вас разрешения или вы ему сами предложили?– Нет, – сказала я твердо. – Это я начала. Я во всем виновата.– А он что же? Он ничего не делал? – Тут, кажется, она почувствовала облегчение, видя, что ко мне вернулось присутствие духа.Я пожала плечами. Она снова бросила на меня суровый взгляд. Потом подошла, грубо стиснула меня в объятьях, тесно прижала к себе и закудахтала надо мной, как курица над цыпленком. И я поняла, что если когда-нибудь она снова меня покинет, то с нею вместе меня покинет и отвага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123