— Может, все не так было, сказку рассказал?
— Все может быть, — охотно согласился Севастьянов. — Без сказки время медленно тянется. Дак все мы тут сказочки рассказываем, время тянем. Прости, нас, господи.
— Кое-что ты все-таки честно сказал. И то ладно.
— Что же именно? — насторожился Севастьянов.
— То, что долго погулять не дали.
Из всех них один Павел Сашко выглядел неприятно, сутулый, почти горбатый, с руками до колен, с узким лицом, которое от уха до уха перечеркивал мокрый кривящийся рот.
— Я вовремя дал деру, — хихикнул Сашко. — Устроился в городе у родственников, в артель взяли меня по сапожному делу, я мастак по этой части, что хромовые, что яловые могу. Заработок шел приличный, жену выписал и дочку. Жил незаметненько, думал, пронесло ненастье.
— Не пронесло? — усмехнулся Воробьев.
— Не пронесло. В декабре пришли, спросили документы и забрали со всем семейством. Нарушили паспортизацию, езжайте перековываться.
Четвертый, Федосов Василий, чуть выше среднего роста, черноглазый и кудреватый мужик, в разговоры втягивался туго. Коле Бакину он сказал с укором:
— Какой тебе интерес, парень, в чужой беде копаться? Копайся в своей.
— У тебя особенная беда, что ты ее бережешь?
— Моя беда, как и у других. Нажитое горбом не хотел отдавать. Папаша мой правильно наказывал: нищим лучше не жить. Он-то умер, а я живу, нищий и гонимый.
Непоседливый Коля Бакин от скуки приставал к обитателям вагона, из озорства поддразни-вал. Но я понимал, не только озорство толкало его. Как и я, Коля хотел всерьез понять людей, встретившихся на пути.
— Пойдем, Митя, покалякаем с куркулями, — предлагал он.
Мы подсаживались на их пары. Коля начинал:
— Поди тоскуете по родной землице?
В ответ раздавалось ворчание. Коля смеялся. Иногда завязывалась беседа вокруг сокровенно-го: хозяйства. Даже Коля становился серьезным.
По словам Воробьева, у него было «изрядное дело», которое он вел вместе с братьями. И пашня под хлеб и огороды, и лошадки на извоз. Даже двух благородных коней — Резвого и Ласко-вую — посылал на скачки («Это уж, конечно, не для заработка»). Севастьянов держал ферму, поставлял в город молоко, сметану и масло, «мечтал завести сыроварню, не успел».
Заслышав эти разговоры, с нар соскакивал Фетисов в нем быстро закипал двадцатипяти-тысячник.
— Расскажи лучше, сколько народу эксплуатировал от зари до зари!
— А что? Люди на заработки не жаловались, побольше получали, чем в твоем колхозе.
— «Не жаловались»! Им копейку, в свой карман рубль!
— Как же ты думал? Святые, они в церкви да на небе. У меня только свои и трудились, родные. Неужели обижу?
— Известная песня: племянники и внучки, десятая вода на киселе! — смеялся Фетисов. — И драл с каждого семь шкур!
— Гражданин, я хочу у тебя спросить, — обратился как-то к Фетисову Бочаров — поросший щетиной, неряшливый и нелюдимый человек непонятного возраста.
— Спроси, пожалуйста, — разрешил Фетисов.
— Ты про богатеев ладно толкуешь. А вот приходилось раскулачивать таких, которые имели всего-навсего одну лошадку и двух коровенок?
— Перегибы случались. Партия их осудила.
— Осудила, знаю. Однако людей разорили, с места согнали, от земли навсегда оторвали. Богатеев-то много ли, а таких, с двумя коровенками, середняков миллион! На них держалась деревня.
— Ты бы, друг ситный, про себя толковал, не таясь, по правде.
— Я про себя и толкую. Лошадь была с жеребенком, две коровы и телок. Овец дюжина. Куры, утки, гуси. Справное хозяйство, но лишка не водилось. Дом, конечно. Не хоромы, однако жить можно, пятистенка. Кулак я, по-твоему, или не кулак?
— У нас, к примеру, кузня была, — вступил в разговор кудрявый Федосов. — Работали папаша и я, еще мальчонка помогал, сынишка мой. Кулаки мы или нет?
— Если не врете про хозяйство, не кулаки, — ответил Фетисов.
— Почему же меня раскулачили и выслали?
— Меня так же.
— Так вы, граждане хорошие, до конца все договаривайте.
— То есть как?
— Коллективизацию мешали проводить? Бузу поднимали, скандалили, за ружье хватались, стреляли? Или подпевали какому-нибудь богатею. Стояли за него горой? Ну?
— Какие уж богатеи в наших тощих местах? Я самый богатый оказался!
«Жлобы» засмеялись, дружно зашумели:
— Разве разбираются они, городские. Дали им директиву, они и гнут.
— В деревне ни черта не петрят: ни когда сеять, ни когда жать. Две коровы — это у них буржуй. Пустили крестьянство по миру.
— Погодите галдеть, я с Бочаровым да с Федосовым толкую, — поднял руку бывший двадцатипятитысячник. — Вы не ответили мне, дружочки.
— А что не ответили?
— Колхозы мешали создавать? Сопротивлялись?
— Будешь сопротивляться, когда добро твое отнимают.
— А колхозы твои никто в ту пору не знал, не видел. Тащут в яму — полезай. А не видно, глубоко ли.
«Жлобы» опять засмеялись, только Бочаров стоял мрачный, уперев глаза в пол. Искривился, как от зубной боли, и полез на свои нары.
— Привыкли душу мотать, черт бы вас подрал!
Разговоры о колхозах велись часто.
— Что ты можешь понимать, комиссар! — рычал Воробьев. — Мы были получше тебя. Мы людьми были, стали волками. Тебя из собственного дома, как собаку бешеную, выгоняли? Тебя в голую степь привозили и бросали? У тебя жена и дети, и старуха мать дохли как мухи на глазах? Тебе в свою родную деревню приходилось тайком приползать, будто вору-бандюге?
— Да, не приходилось. Но ведь я рабочий, потомственный пролетарий.
— Заткнись, пролетарий! — встав во весь рост, в яростном захлебе кричал Воробьев. — Скажу тебе прямо, не таясь: я всегда буду мстить, мне моя жизнь только для этого и нужна. Для чего она мне еще — семья погибла, от земли меня оторвали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74