К стенке была прислонена покореженная морда микроавтобуса, служившая мужичкам в качестве кухонной полки. На этой полке стояла баночка с солью, какой-то крупой, лежал прозрачный мешочек с капустными-листьями и еще с чем-то. Лица у мужичков были не очень чистые, изнуренные, но впечатления пропитости не производили. От взгляда на них меня пронзила такая боль, что я остановилась.
И вот тут-то распахнулось одно из окон почти глухой стены, и оттуда выглянул пролетарий в сиреневой майке, открывающей изработанные венозные руки. У него была тупая, агрессивная и не очень трезвая морда. Он завопил:
– Убирайтесь отсюда, засранцы! Весь город испакостили, от вас проходу нет! Убирайтесь, а то ментов вызову! Вот сволочи, работать не хотят!
Ни звука не донеслось от костерка…
Гегемон увидел нас с Кирюшей и обратился уже к нам:
– Что делают, что делают, посмотрите! Среди города костер развели! Общежитие тут устроили, подонки!
У меня заложило уши, будто на голову мне надели кастрюлю, а потом отдельно от меня раздался мой пронзительный, какой-то базарный голос:
– Мудак! Скоро тебе самому сюда переселяться! Ты что, не понял, к чему идет? Ты же нищая сволочь, ты только сейчас на рупь дороже!
– А ты-то, сука, много дороже? – ответил мне мужик.
– И я не дороже! Но я не трогаю людей, а Ты трогаешь!
Мужику нечего было ответить мне, и он как-то неуверенно закрыл окно.
И опять от костерка не долетело ни звука. Они не выказали мне горячей благодарности, а продолжали тихо перебирать свои окурки.
По дороге я заходила в булочную, и у меня были хлеб, сахар, печенье. Я подошла к ним, выгрузила все это из сумки, нашла две пачки сигарет и присоединила к остальному. Лишь один из них поднял на меня глаза, но тут я опустила свои.
Кирюша молчал до самого дома.
Эта история впоследствии будет иметь продолжение, потому я ее и рассказала.
Я давно поняла, что подопечных у меня двое: не только Кирюша, но и сама Яна. Да, она, конечно, умела делать то, чего я не умела, она ориентировалась в том, в чем я совершенно не ориентировалась.
Но ее так всерьез и глубоко интересовали вещи, которые для меня были совершенно элементарными.
Начать с того же Кирюши. Я, например, не встречала ребенка, которым можно было так легко управлять. А вот Яна управлять им не могла. Она платила мне за это, но мне нравилось, что платила не только деньгами, но и службой на пользу мне, без всяких денег. И как я могла в таком случае не думать о том, чтобы как-то послужить ей?
Удивительные вещи интересовали Яну. Я не сразу могла понять ее по той простой причине, что наши юность и молодость приходились на слишком разные времена.
– Что такое моя юность и молодость? Это сплошная любовь или, по крайней мере, сплошные претензии на любовь, иногда ничем не обоснованные.
.Из-за моего рано пробудившегося литературного дара многие считали нужным именно ко мне приставать с вопросами о долге, дружбе и любви. Они рассказывали мне длинные, нудные и полные амбиций истории. Чем уродливее и глупее была рассказчица, тем больше она требовала к себе внимания.
До сих пор меня тошнит даже от моды шестидесятых годов. Тошнит от этих обтягивающих костюмчиков, шпилек в метр высотой, от громадного начеса на башке, именуемого «Бабеттой», а в просторечии – «вшивым домиком». Что-то во всем этом было самопальное, ушитое, перелицованное и усредненное. А может, это говорит во мне ненависть к самодовольному и любвеобильному бабью, которое меня мучило?
А умела ли любить я сама? Да. Я была до смерти влюблена в Данилу. В прямом смысле до смерти, до болезни, до отчаяния. Что в этом было настоящего и что наработано по системе Станиславского? Знаю только, что разрушительная сила моей влюбленности не позволила мне тогда быть счастливой. Я слишком высоко подняла Данилу над собой. Создала такой идеальный образ, какой мог измыслить только графоман Виктор Аполлонович.
Даниле суждено было стать не только моей первой, но и последней любовью.
Он явился ко мне двенадцать лет назад. Помню, тогда мы с Гусаровым выясняли авторство романа «Львиная доля» и были очень заняты. Я не кинулась к Даниле в объятия, я сказала «нет», в глубине души надеясь, что он не поверит этому «нет».
Но лучше бы он поверил! Потому что ведь и впрямь нельзя войти дважды в одну и ту же реку, да еще с тем же самым человеком.
Я увидела совсем не того Данилу, которого знала в юности, или казалось, что знала. В моей юности он был для меня принцем. Когда Данила появился во второй раз, он принцем уже не был. В нем появились какие-то мещанские предрассудки, выражавшиеся прежде всего в страхе перед жизнью, особенно перед правдой. Он лакировал свою действительность и хотел, чтобы я лакировала свою. Его пугало мое возмущение жизнью и существующим порядком. Ему хотелось видеть меня процветающей писательницей, у которой только и дел, что ходить по приемам да ездить за границу (в его представлении, это была обычная писательская жизнь). Себя он подавал как процветающего ученого, обязанного быть «типичным интеллигентом». На самом деле за мной стояли жалкие, искореженные цензурой книжки, а за ним – всего лишь диссертация, которую в те времена защищали все кому не лень. Данила не мог быть ученым хотя бы потому, что не любил правду, боялся ее, был робок.
Он явно никогда не изменял жене и ко мне пришел с намерением жениться. Он считал, что сын поставлен на ноги и он имеет полное право. Только вот я так не считала. Дело даже не в том, что я пожалела жену Данилы, нет, она была мне чужой и несимпатичной. Я угадала ее по Даниле, и, как оказалось, правильно. Больше я пожалела самого Данилу, потому что рядом со мной он мог в конце концов лишиться своей благочинной маски и оказаться перед жизнью с голым лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76