Нельзя сказать, что я не догадывался, что услышу.
— Гвидо?… — несколько замешкался Илюха. — А ты что, не слышал сам?…
— Нет…
— Так он, вроде, гробанулся в прошлом году… Я сам точно не знаю, я ж тоже с ним не общался тыщу лет, но слухи доходили, что, вроде, не вернулся он из экспедиции…
— Экспедиции — куда? На Музтаг-Ату?
— Слушай, Дэн, я сам точно не знаю, а врать не хочу. Может, Арчи в курсе…
14
Я, конечно, существо социальное.
Сколько себя помню, всегда вокруг было полно народу: какие-то компании, банды, тусовки, “системы”, то дворовая шпана, то школьные бандиты, то панки, то “янг профешеналс” пальцем деланные… Всяческая братва, разнообразные пацаны, кореша, приятели… Коллеги. Девицы вечно какие-то… Не могу сказать, что я когда-нибудь стремился к перманентному общению — нет, никогда, все складывалось само собой, — но не могу и сказать, что когда-нибудь особенно им тяготился.
Тем не менее я прекрасно понимаю, что имел в виду Гвидо, цитируя местного спортивного врача и тоже альпиниста Карлиса Миллерса: “Когда я возвращаюсь с гор, я опять попадаю в болото человеческих отношений”.
…От альплагеря Адыл-Су (откуда мы ходили на Зеленую гостиницу с Виатау и Гумачи и на Поляну кошей с ледником Кашка-таш) до Азау нас двумя порциями (все с рюкзаками не влезали) подкинули на раздолбанном уазовском микроавтобусе. Дальше были две очереди канатки (сплывают назад-вниз елки, пояс альпийских лугов, скальные экспрессии цвета плохого кофе; примодненный питерский сноубордист Саша тычет в стекло: “Вон там мы в прошлом году катались, а там вон — вообще фигня…”) до станции “Мир” и креселка до “бочек”: жара и бешеное сверкание снега, по горло в коем предстоит колбаситься еще три дня. “Бочки” по-цивильному называются станция Гарабаши, но там и в самом деле что-то вроде здоровых цистерн: они отапливаются, и в них живут. Мы оттуда еще полтора часа топали по снегу вверх — на высоту 4100, к “Приюту одиннадцати”, некогда (аж с 1939-го!) самой высокогорной гостинице в мире, дотла сгоревшей в девяносто шестом.
К две тыщи второму, с ослаблением постсоветской депрессухи и скачкообразным оживлением горно-туристической активности в этих местах (лыжники и сноубордисты из числа безбашенных — вроде питерца Саши — страшно любят склоны Эльбруса за необорудованность и бесконтрольность, а альпинисты-“чайники” со всего мира повалили, говорят, после американского бестселлера “Seven Summits”, где высочайшая вершина Европы помянута в числе титульных гор, на которые может взойти непрофессионал) на фоне утверждения коммерческого мышления, “Приют” стали потихоньку отстраивать, а метрах в пятидесяти, возле камней с бесчисленными привинченными табличками в память бесчисленных гробанувшихся в этих местах (с цитатами из Высоцкого, разумеется), украинец Валера с напарником из местных сколотили фанерную хижинку на пару десятков койко (полко-, точнее) мест, сдаваемых по пять баксов в сутки.
В хижинке этой мы и провели два отведенных Зигисом на “аклимуху”, акклиматизацию, дня (на второй для тренировки сбегали к Скалам Пастухова — примерно 4800 — где обнаружили живущих в палатке итальянцев). Валера, обладатель той смеси обаяния и ненормальности, что в горах встречается столь же часто, сколь редко внизу, облегчал нам происходящую от смены давления и низкой насыщенности воздуха кислородом головную боль повсеместным в Кабардино-Балкарии пивом “Терек” (а к вечеру дня восхождения подогнал превесьма недурственного марочного коньяка “Эльбрус” производства завода в г. Прохладный, выпитого за покоренную одноименную гору из термокружек) и перемежал обязательные для профи в присутствии лохов жуткие истории про обморожения и провалы в трещины рассказами — абсолютно серьезно-искренними — о собственном общении с представителями внеземных цивилизаций. Жили Валера с напарником в лежащем неподалеку на склоне корпусе грузового вертолета.
На вторую ночь мы подорвались в два, мало что спросонья соображая, слопали сооруженный экспресс-методом дежурными квазизавтрак и, нацепив кошки, похватав палки и штурмовые рюкзачки с привязанными к ним ледорубами, включив налобные фонарики, выползли — в испещренную громадными, ничего не освещающими звездами темень и пахнущий почему-то морем июльский мороз.
…Двугорбая чудовищная масса Эльбруса (правда, отсюда, с юга, видны на самом деле не две его вершины, а какая-то одна с прилагающимся несущественным выступом) сдержанно белеет перед и над. Сдержанный — вполголоса — хруст наста: размеренный, не торопиться, не сбить дыхания, впереди хренова туча часов подъема. В луче “Петцла” — только ноги впереди идущего в бахилах.
Снег еще плотный, смерзшийся, двигаться по нему удобно: в том и смысл выхода затемно — успеть завершить подъем, пока снег не разрыхлило зверское горное солнце, не позволяющее снимать специальных, очень темных очков с наглухо закрытыми боковинами, от которого кожа сходит слоями, несмотря на “фактор восемнадцать” (уже в сортире поезда Кисловодск-СПб я перед зеркалом снял нижнюю губу целиком); пока ты не проваливаешься по пояс при каждом шаге. И — сначала еще не было ветра, еще можно было жить…
Ветер поднялся скоро, перед рассветом. Перед отменяющим весь предыдущий визуальный опыт инопланетным (привет Валериным контактерам) рассветом, подобного — и в самом отдаленном приближении — какому ни за что не представишь даже, не побывав здесь… Просто идешь, идешь, хрустишь, пыхтишь, в какой-то момент оборачиваешься — и на фоне безоблачной, ничем уже не стесняемой вширь темной, но зыбкой синевы видишь подспудно занимающиеся обморочно-розовым ребристые ледяные вершины Большого Кавказа, коим несть числа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125