Все случилось как бы одномоментно: жгучий пинок, швырнувший его на мокрый бетон крыльца, кнопка домофона, до которой он тянулся, тянулся и не мог дотянуться, истошный крик жены: «Убили! Голубчика моего убили!»
Сирена «скорой».
Свет операционной.
Это была одномоментность автомобильной аварии, когда реакции водителя не хватает ни на что: ни на то, чтобы вмешаться в события, ни даже на то, чтобы понять, что происходит.
Ермаков лежал на правом боку, щекой к подушке, на высокой больничной кровати и ощущал себя раздавленным, вышибленным из колеи, униженным. Унизительным было все: казенная пижама, из рукавов которой торчали его большие волосатые руки, короста небритости на щеках, казавшийся трупным запах постельного белья, а главное — неловкость позы и вынужденная неподвижность.
Возле кровати сидел следователь, майор ФСБ, бесцветный, как все фээсбэшники, с папкой на коленях, заполнял бланк допроса потерпевшего. Ермаков не расположен был вести разговоры со следователем, ему нужно было очень многое обдумать, быстро понять, что произошло и что все это значит. Но отказаться от показаний не было очевидных причин. Поэтому он терпеливо отвечал на вопросы, повторил, что не имеет ни малейшего представления, кто мог быть заинтересован в его смерти. Он ожидал, что последуют расспросы о служебных делах, но вместо этого фээсбэшник попросил пояснить, знаком ли он с гражданкой такой-то и в каких отношениях находится с гражданкой такой-то.
Ермаков нахмурился.
— Ты к чему это ведешь, майор? — довольно резко спросил он.
Тот объяснил: есть заявление, он обязан отработать все версии.
— Какое заявление?
Следователь бесцветным голосом зачитал ему протокол допроса жены. Ермаков взорвался:
— Вот ее и допрашивай! Ее, понял? Она тебе все объяснит!.. Извини, майор.
Приходи в другой раз. Сейчас не могу с тобой разговаривать. Рана болит, — для приличия соврал он и даже пошутил, как бы еще раз извиняясь за свою вспышку. — Сам понимаешь, не каждый день в жопу стреляют. Тебе стреляли?
— Нет, — ответил следователь, убирая бумаги в папку. — В спину стреляли. А в жопу — нет, ни разу.
Следователь ушел. На широких скулах Ермакова заходили желваки.
«Сука. Ну сука! Господи, да за что же мне это?!»
Заглянула медсестра, сказала, что звонят из бюро пропусков: пришел сын.
— Пропустите, — разрешил Ермаков.
* * *
В жизни каждого человека был по крайней мере один поступок, которым он гордится.
И другой, воспоминания о котором заставляют корчиться от стыда. Для генерал-лейтенанта Ермакова это был один и тот же поступок: женитьба на дочери начальника Главного политуправления Балтийского флота контр-адмирала Приходько.
Он впервые увидел ее на третьем году службы в окружном Доме офицеров на балу «Проводы белых ночей». Он и понятия не имел, кто она такая. Она стояла в окружении молоденьких морских лейтенантов: худущая, смуглая, с длинными черными волосами, в шелковой красной хламиде, в браслетах и перстнях, изощренно уродливая и надменная, как Клеопатра. Мореманы вились вокруг нее, как кобельки вокруг сучки во время течки. Он вклинился в их стаю дворовым волкодавом, раскидал всех, на кого рыкнул, на кого ощерился, склеил Клеопатру на раз, увез в комнату, которую снимал на Васильевском острове, и всю белую ночь властвовал над своей добычей, потрясенный ее ненасытностью и изощренным бесстыдством.
Он и сам не понимал, зачем это сделал. Она была совершенно не в его вкусе. Но был кураж молодости, требующая выхода мужская сила. Ночь растянулась на месяц.
Он по-прежнему о ней ничего не знал. Она не разрешала себя провожать, уезжала на такси, а вечером, когда он возвращался из части, уже ждала его, царственно бесстыжая и влекущая, как змея. День для него перемешался с ночью. Сослуживцы посмеивались, приставали с расспросами. Он отшучивался, а сам с ужасом и восторгом понимал, что пропал, что после этой бляди все женщины будут казаться ему пресными, как перловка в гарнизонной столовой.
История получила необычное продолжение. В один из дней Ермакова вызвали на КПП.
Там его ждала черная «Чайка» и капитан второго ранга с выучкой порученца.
«Чайка» причалила к одному из домов в районе Марсова поля, кавторанг молча проводил Ермакова в квартиру в бельэтаже и оставил одного в огромной, богато обставленной гостиной. Через минуту в гостиную вошел человек в черном флотском мундире — квадратный, бородатый, свирепый, как вепрь, и всесильный, как секретарь ЦК. Это был контр-адмирал Приходько. Ермаков вытянулся по стойке «смирно». Контр-адмирал внимательно и не слишком дружелюбно осмотрел его, кивнул:
— Садись, капитан. Вот ты, значит, какой. — Он повернулся в сторону открытой двери. — Эй, на камбузе! Выпить нам!
И тут произошло то, от чего Ермаков оторопел. В гостиной появилась его Клеопатра. В скромном платьице, невинная, как школьница. Она поставила на стол поднос с бутылкой коньяка и двумя хрустальными лафитниками. Спросила, потупя взор:
— Что-нибудь еще, папа?
— Ступай, позову. Вот сучка, а? — растроганно сказал контр-адмирал, когда дочь удалилась. Он налил по полной, кивнул:
— Будь здоров, капитан!.. Что ж, давай потолкуем. Как говаривали в старину, я хотел бы знать, насколько серьезны твои намерения, а насколько они безнравственны, я и так знаю. Я навел о тебе справки.
Парень ты вроде основательный. И такой, что сможешь держать ее в кулаке. А ей это и нужно. Скажешь «нет» — неволить не буду. Минута на решение. Время пошло.
— Да, — не раздумывая, сказал Ермаков. Контр-адмирал захохотал.
— Ценю! Сразу видно: быстро соображаешь. Галина, ко мне!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109