— ответила вышка. — «Руслан», взлет запрещаю, как поняли?
Араб сорвал с головы командира переговорник, выкрикнул в микрофон:
— Самолет захвачен! На борту заложники! Немедленно взлет! — повторил он, вжимая ствол «глока» в висок летчика.
Неприятная ситуация. Сдуру может пальнуть. Придется ждать более подходящего момента.
— Что делать, поехали, — бросил командир второму пилоту.
Махина «Руслана» содрогнулась от рева турбин и сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей заскользила по бетонке.
Тем временем «пазик» выскочил на главную полосу, водитель выпрыгнул из автобуса.
Он был слишком далеко, чтобы разглядеть лицо, но по пластике крупного матерого тигра я безошибочно узнал Сивопляса.
Он вышел на середину бетонки перед автобусом, остановился, расставил ноги и стал деловито прилаживать на плече что-то до боли знакомое, почти родное.
— Мужики, — сказал я пилотам. — На вашем месте я не стал бы особенно разгоняться.
— Взлетать! — завизжал араб.
— Мужики, не советую, — повторил я. — Ваше дело, конечно. Но я бы притормозил.
— Что у него в руках? — спросил командир экипажа, вытягиваясь вперед и напряженно всматриваясь в Сивопляса, который стоял несокрушимо, как памятник самому себе.
Я объяснил:
— Ручной зенитно-ракетный комплекс «Игла». Дальность полета ракеты по горизонтали — пять тысяч двести метров… От резкого торможения араба бросило на кресло второго пилота. Воспользовавшись этим вполне житейским обстоятельством, я отобрал у него «глок», слегка успокоил, а потом попросил его телохранителей аккуратно положить на пол «узи», а самим тоже лечь в проходе и не шевелиться. Один послушался, а другой пошевелился.
Больше он шевелиться не будет.
«Руслан» замер, турбины стихли. И тут по фюзеляжу словно бы загромыхал камнепад.
Что-то ахнуло, долбануло, аварийные люки выбило, и в самолет черным горохом сыпанули десантники в «ночках».
— Руки! — рявкнул один из них. — Бросай оружие, ексель-моксель!
— Ковшов! — завопил я, поспешно отшвыривая от себя «глок». — Отставить!
Младший лейтенант Ковшов стащил «ночку» с потной физиономии и удивленно сказал:
— Здорово. А ты что тут делаешь?
— Да так, — ответил я. — Ничего особенного. Оказался здесь по чистой случайности.
* * *
И это была святая правда.
Глава XV
— Почему классическая трагедия состоит из пяти актов? — спросил Боцман, рассеянно поигрывая пистолетом-пулеметом АЕК919К «Каштан» калибра 9 миллиметров с начальной скоростью пули 315 метров в секунду и темпом стрельбы 900 — 1000 выстрелов в минуту. Артист объяснил:
— Я так думаю, потому что больше зрители не выдерживали. Вникни, каково было древним грекам: лавки каменные, солнце печет, посиди-ка. — Он подумал и самокритично добавил:
— Возможно, есть и более научное объяснение. Но я до него не доучился. Поэтому многое осталось загадкой. Вот, например, разницу между комедией, драмой и трагедией я понял, а чем отличается фабула от сюжета, до сих пор точно не знаю. Догадываюсь, конечно, но очень смутно. В искусстве вообще много загадочного.
Боцман обдумал его слова и сказал:
— Насчет комедии — ясно. Это когда смешно. А какая разница между драмой и трагедией? Артист разъяснил:
— В драме все может быть и так, и эдак. В последнюю минуту могут примчаться менты и вызволить героя и трепетную героиню из рук бандитов. Может, как в нашем случае, подоспеть спецподразделение антитеррористического центра и в лице младшего лейтенанта Ковшова поставить финальную точку в драме, произнеся универсальное выражение «ексель-моксель». Или, как в добрые старые времена, о которых в театральном мире ходят легенды, на партсобрании может встать седоусый токарь-многостаночник и сказать: «А вот я, товарищи, считаю, дык, что это не по-партейному». А в трагедии — без вариантов. Герою обязательно придет п….ц. И он это знает. Но он клал на это с прибором. Поэтому он и герой.
Артист немного помолчал и заключил:
— Жизнь, в сущности, — это трагедия. Ибо финал ее предрешен. И сколько бы ты ни прожил, от этого черточка между датой рождения и датой смерти не станет длинней.
Нет, не станет.
Сделав это обобщение, Артист глубоко задумался, словно бы пытаясь понять, что же, собственно, он сказал и как это соотносится с реальной жизнью, которая окружала нас в виде просторной подземной лаборатории с компьютерами на стендах и осколками винных и водочных бутылок на бетонном полу. В дальнем от нас углу в кресле-коляске сидел, нахохлясь, как сыч, генерал-лейтенант Ермаков, похожий сейчас не на президента Рузвельта, а скорей на Наполеона Бонапарта в ожидании отправки на остров Святой Елены.
Но Боцмана в силу его практического склада ума больше интересовали вопросы не бытия, а быта. Поэтому он спросил:
— А у нас сейчас что? Не комедия, ясно. Драма или трагедия?
— Не знаю, — сказал Артист. — Не знаю. Посмотрим. Надеюсь, что для нас уже не трагедия. Из главных действующих лиц мы перешли в разряд греческого хора. Не путать с греческим залом. Функция хора — при сем присутствовать и выражать свое отношение к действию. Возвещать: «Почувствовавши к творчеству влеченье, поэт одну задачу положил себе — чтоб нравилось его созданье публике. Но видит, что. совсем наоборот». Дальше не помню.
Не знаю, как насчет греческого хора, но то, что из арестантов мы превратились в охрану, это точно. Освобожденный из темницы полковник Голубков сразу же развил бурную деятельность. Вместе с прибывшим на место ЧП генерал-майором Дьяковым Николаем Дементьевичем, под началом которого мы два года воевали в Чечне, он быстро вник в обстановку, сложившуюся на борту «Руслана» в момент несостоявшегося взлета, и сделал вывод, что мои действия были правомерными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109