Дуг свободен — и слава богу! Это главное. Но вообще, зачем ему надо было начинать все это?
— Что начинать, Гертруда? — Дамы называли теперь друг друга по имени.
— Неужели вы думаете, что тропи будут счастливее, став людьми? Я, например, в этом глубоко сомневаюсь.
— Конечно, не станут счастливее, — ответила Френсис.
— Вот как! Значит, вы согласны со мной?
— Речь идёт не о счастье, — сказала Френсис. — По-моему, это слово здесь не подходит.
— Жили они, не зная забот, а теперь их, наверное, начнут приобщать к цивилизации? — с ядовитым сочувствием осведомилась Гертруда.
— Должно быть, начнут, — ответила Френсис.
— И они станут лжецами, ворами, завистниками, эгоистами, скрягами…
— Возможно, — согласилась Френсис.
— Они начнут воевать и истреблять друг друга… Нечего сказать, мы сделали им прекрасный подарок!
— И все-таки подарок, — возразила Френсис.
— Подарок?
— Да. Прекраснейший подарок. Я тоже, конечно, много думала об этом последнее время. Вначале я очень страдала.
— Из-за тропи?
— Нет, из-за Дугласа. Его оправдали. Но он все-таки убийца, что бы там ни было.
— И это говорите вы?
— Да. Он убил ребёнка, своего сына. И я ему помогла. И никакие хитроумные доводы ничего не изменят. Сколько ночей я проплакала. Кусала себе пальцы. Вспоминала свои детские годы. У моего крёстного был автомобиль. В то время это считалось редкостью. Я восхищалась крёстным, обожала его. И вот однажды папа рассказал нам, что крёстного на месяц посадили в тюрьму. В узкой улочке дети играли в классы. Он даже не сразу понял, как это случилось, что он раздавил ребёнка. Только выйдя из машины, он увидел размозжённую головку… Толпа его чуть не растерзала. А ведь он был не виноват. Папа говорил нам: «Он не виноват, любите его по-прежнему». И я любила его по-прежнему. Только с тех пор, когда он приходил к нам, я испытывала ужас… Конечно, я была девчонкой… Я ничего не могла с собой поделать. Сейчас я бы вела себя иначе. И все-таки… когда я думаю о Дугласе… я не могу удержаться… Наверное, я кажусь вам отвратительной, да?
— Вы меня просто несколько удивляете, — задумчиво призналась Гертруда.
— Я и самой себе казалась отвратительной. А потом… Теперь я считаю, что все это прекрасно. Мне это объяснил Дуг. Я не все помню. Но, как и он, я чувствую, что это прекрасно. В этом страдании, в этом ужасе — красота человека. Животные, конечно, гораздо счастливее нас: они не способны на подобные чувства. Но ни за какие блага мира я не променяю на их бездумное существование ни этого страдания, ни даже этого ужаса, ни даже нашей лжи, нашего эгоизма и нашей ненависти.
— Пожалуй, и я тоже, — прошептала леди Дрейпер и глубоко задумалась.
— После процесса, — продолжала Френсис, — нам по крайней мере стало ясно одно: право на звание человека не даётся просто так. Честь именоваться человеком надо ещё завоевать. И это звание приносит не только радость, но и горе. Завоёвывается оно ценою слез. И тропи придётся пролить ещё немало слез и крови, пройти через раздоры и горькие испытания. Но теперь я знаю, знаю, знаю, что история человечества не сказка без конца и начала, рассказанная каким-то идиотом.
«Вот что я должна была сказать Дугу», — подумала Френсис. Она думала также о том, что чем более сомнительны доводы собеседника, тем становятся тебе яснее твои собственные.

— Нет, это полное поражение, — с горечью проговорил Дуг, отхлебнув глоток портвейна.
— В вас говорит непримиримость молодости, — улыбнулся сэр Артур. — Все или ничего, не так ли?
— Но то малое, что сделано, ничего не даёт. Да и сделано-то отнюдь не из благородных побуждений! А это ещё хуже, чем ничего.
— Нет. Дело сделано. И это главное… Вам представился прекрасный случай посмеяться надо мной, — добавил он, сдерживая насмешливую улыбку.
— Не понимаю почему?
— Вам бы следовало послушать мой спор с лордом-хранителем печати. Я говорил ему как раз обратное.
— Вы изменили своё мнение?
— Ничуть. И в этом-то самое забавное. С ним я рассуждаю, как вы. С вами — как он. Знаете, из всего этого можно извлечь весьма ценный урок.
— Интересно знать какой.
— Не помню уж, кому принадлежат эти слова, — сказал судья: — «Было бы слишком прекрасно умереть за абсолютно правое дело!» Но ведь на свете таких «абсолютно правых дел» не существует. Даже в наиболее правом деле справедливость играет лишь второстепенную роль. Чтобы поддержать его, необходимы как раз те самые соображения, которые вы называете неблагородными. Почему это так, нам с вами отныне вполне понятно: человеческий удел двойствен в самой своей основе, не с нас эта двойственность началась, и мы постоянно пытаемся бороться против неё. В этой борьбе, даже в тех падениях и поражениях, без которых она немыслима, — величие человека.
— Что вы советуете мне теперь делать? — спросил его Дуглас.
— Ну, конечно, продолжать, старина, — ответил судья.
— Продолжать? Неужели, по-вашему, я должен убить ещё одного тропеныша?
— Бог мой! Конечно, нет! — расхохотался сэр Артур, утирая слезы, выступившие у него на глазах. — Конечно же, нет! Я имел в виду вашу профессию, вы, надеюсь, помните, что вы как-никак писатель?
Он с улыбкой протянул кипу газет, в них синим карандашом были отмечены места, представляющие интерес для Дуга. Это были отклики на опубликованную в «Таймс» статью сэра Артура, комментирующую официально принятое в Соединённом Королевстве определение человеческой личности. Все газеты дружно нападали на данное определение. Но иного никто не предлагал. И точек зрения, с которых критиковался новый закон, было больше, чем летом цветов на лугу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69